— Никто не мог бы заподозрить вас в этом, мисс Бейкер!
— Если есть вопрос, который не следует задавать, она непременно его задаст. У нее вызывает зависть и раздражение, что доктор рассказывает новости своей жене раньше, чем ей, и она все время старается выудить у него разные подробности о его пациентах. Ничто не сердит его больше, чем это, мисс Дью. Доктора, как всем известно, должны уметь держать язык за зубами… А это ее вечное брюзжание насчет возможного пожара! «Сюзан Бейкер, — говорит она мне, — надеюсь, вы не разводите огонь при помощи пропитанных маслом тряпок… или, по крайней мере, не оставляете эти тряпки валяться где попало? Известно, что они могут самовоспламениться в течение часа. Что вы почувствовали бы, Сюзан, если бы стояли и смотрели, как догорает этот дом, и знали, что это ваша вина?» Ну, мисс Дью, дорогая, я была отомщена и имела случай посмеяться над ней в ту же ночь. Это было тогда, когда она подожгла свои занавески. Ее вопли до сих пор звучат у меня в ушах! И устроить такое именно тогда, когда бедный доктор только что заснул после двух бессонных ночей! Но что бесит меня больше всего, мисс Дью, так это то, что первым делом она всегда идет в мою кладовую и считает яйца. Мне требуется все мое философское отношение к жизни, чтобы не сказать: «Почему бы вам не пересчитать и ложки?» Разумеется, и дети терпеть ее не могут. Миссис докторша вконец измучилась, стараясь уследить за тем, чтобы никто из них не высказал своих настоящих чувств. А она, эта женщина, даже отшлепала Нэн однажды, когда доктора и миссис докторши не было дома. Отшлепала! Только за то, что Нэн назвала ее «миссис Мафусаил»[4]. Бедная девочка только повторяла, что слышала от этого проказника Кена Форда.
— Я отшлепала бы саму эту женщину, — гневно заявила Ребекка Дью.
— Я так и сказала ей: если она еще раз позволит себе подобное, я отшлепаю ее. "Иногда нам в Инглсайде случается дать ребенку один легкий шлепок, — сказала я, — но отшлепать — никогда. Запомните это раз и навсегда!" Она надулась и обижалась целую неделю, но, по крайней мере, с тех пор ни разу не осмелилась ни одного из них и пальцем тронуть. Зато ей очень нравится, когда их наказывают родители. «Если бы я была твоей матерью…» — говорит как-то раз маленькому Джему. «Ха! Вы никогда не будете ничьей матерью», — перебил ее бедный ребенок, доведенный до этого, мисс Дью, буквально доведенный до этого! Доктор послал его в постель без ужина, но кто, как вы думаете, мисс Дью, тайком принес ему наверх кое-что вкусненькое?
— И кто же? — Ребекка Дью засмеялась от удовольствия, проникнувшись духом рассказа.
— У вас, мисс Дью, перевернулось бы сердце, если бы вы слышали молитву, которую он произнес в тот вечер. Он сам ее придумал — всю до единого слова. «Господь, пожалуйста, прости меня за то, что я надерзил Мэри Мерайе, и, пожалуйста, Господь, помоги мне всегда быть очень вежливым с тетей Мэри Мерайей». Я прослезилась. Бедный ягненочек! Я не одобряю непочтительного или дерзкого отношения молодых к пожилым, мисс Дью, дорогая, но должна признаться, что, когда Берти Шекспир Дрю бросил в нее однажды шарик из жеваной бумаги — он пролетел в дюйме от ее носа, — я перехватила Берти у ворот, когда он шел домой, и вручила ему пакет пончиков. Разумеется, я не сказала ему, за что. Он был ужасно рад, так как пончики не растут на деревьях, мисс Дью, а миссис Вторые Сливки их никогда не делает. Нэн и Ди… я не сказала бы об этом ни одной живой душе, кроме вас, мисс Дью. Доктор и его жена даже не предполагают, что такое возможно, иначе они положили бы этому конец. Так вот, Нэн и Ди назвали свою старую фарфоровую куклу с расколотой головой «тетя Мэри Мерайя», и всякий раз, когда эта женщина отругает их за что-нибудь, они идут и топят ее — куклу, я хочу сказать, — в бочке с дождевой водой. Много у нас было таких веселых утоплений, мисс Дью, в этом можете не сомневаться. Но вы не поверите, что эта женщина сделала однажды вечером, мисс Дью…
— Если речь идет о ней, я поверю всему, мисс Бейкер.
— Она не захотела ничего есть за ужином, так как на что-то разобиделась, но перед тем, как лечь спать, пошла в кухню и съела завтрак, который я приготовила для бедного доктора, съела все, до единой крошки, мисс Дью, дорогая! Надеюсь, вы не сочтете меня язычницей, мисс Дью, но я не могу понять, как это наш добрый Господь не устает от некоторых людей.
— Вы не должны позволить себе потерять ваше чувство юмора, мисс Бейкер, — твердо заявила Ребекка Дью.
— О, я очень хорошо знаю, что, когда жаба попадает под борону, в этом есть своя смешная сторона, мисс Дью. Вопрос в том, видит ли ее жаба. Я очень сожалею, мисс Дью, дорогая, что посмела докучать вам такими разговорами, но возможность высказаться принесла мне огромное облегчение. Я не могла сказать все это миссис докторше, но в последнее время все острее сознавала, что если не дам выход своим чувствам, то взорвусь.
— Как хорошо знакомо мне это ощущение, мисс Бейкер!
— А теперь, мисс Дью, дорогая, — сказала Сюзан, проворно вставая, — как насчет чашечки чая перед сном? И холодной куриной ножки, мисс Дью?
— Я никогда не отрицала, — сказала Ребекка Дью, вынимая свои хорошо пропеченные ноги из духовки, — что, пока мы не забываем о высших ценностях жизни, хорошая еда в умеренном количестве может доставить удовольствие.
12
Гилберт провел две недели в Новой Шотландии, стреляя бекасов, — даже Ане не удалось уговорить его отдохнуть целый месяц, — и Инглсайд встретил первые ноябрьские дни. Темные холмы с тянущимися вдоль них рядами еще более темных елей выглядели мрачными и суровыми в рано опускающемся на землю вечернем сумраке, но Инглсайд цвел огнями каминов и смехом, хотя прилетавшие с Атлантики ветры пели грустные песни.
— Почему ветер не весел, мама? — спросил однажды вечером Уолтер.
— Потому что он вспоминает все скорби мира от начала времен, — ответила Аня.
— Он стонет просто потому, что воздух такой сырой, — презрительно фыркнула тетя Мэри Мерайя, — а моя спина меня просто убивает.
Но бывали дни, когда даже ветер весело резвился в серебристо-серой кленовой роще, и дни, когда воздух оставался неподвижен и было только ласковое осеннее солнце, спокойные тени обнаженных деревьев, протянувшиеся через всю лужайку перед домом, и морозная скованность заката.
— Посмотрите на ту белую вечернюю звезду над ломбардским тополем в углу сада, — сказала Аня. — Всякий раз, когда я вижу такую красоту, мне хочется просто радоваться тому, что я живу.
— Ты говоришь такие странные вещи, Ануся. Звезды самое обычное дело на острове Принца Эдуарда, — заявила Мэри Мерайя, а про себя подумала: «Звезды! Что за вздор! Будто никто никогда не видел звезд. А знает ли Ануся, какой ужасный перерасход продуктов имеет место на кухне каждый день? Неужели она не знает о том, как безрассудно Сюзан Бейкер тратит яйца и добавляет топленое масло там, где вполне хватило бы того жира, что стекает с мяса во время жаренья? Или Анусе все равно? Бедный Гилберт! Неудивительно, что ему приходится работать без отдыха!»
Ноябрь ушел в серых и коричневых тонах, но к утру снег соткал свое старинное белое чудо, и Джем, сбегая вниз по лестнице к завтраку, с восторгом закричал:
— О, мама, теперь уже совсем скоро Рождество и к нам придет Санта-Клаус!
— Неужели ты до сих пор веришь в Санта-Клауса? — Тетя Мэри Мерайя приподняла брови.
Аня бросила встревоженный взгляд на Гилберта, и тот сказал серьезно и веско:
— Мы хотим, тетя, чтобы дети владели доставшейся им в наследство сказочной страной так долго, как смогут.
К счастью, Джем не обратил никакого внимания на тетю Мэри Мерайю. Ему и Уолтеру не терпелось выбраться в новый чудесный мир, куда зима принесла свое собственное очарование. Аню всегда огорчало, что красоту нетронутого снега так быстро портят следами, но этого было не избежать, к тому же для нее оставалась, и в избытке, красота вечерней поры, когда запад пламенел над побелевшими долинами и фиолетовыми холмами, а сама Аня сидела в гостиной перед горящими в камине поленьями горного клена. Она думала о том, как восхитителен всегда свет камина. Он был горазд на самые разные неожиданные шалости: то одна, то другая часть комнаты внезапно становилась видна, а затем вдруг снова исчезала в полумраке, в огне то появлялись, то пропадали удивительные картины, тени то подползали, то неожиданно отскакивали. Снаружи, за большим, не занавешенным шторами окном, на лужайке призрачно отражалось все происходящее в комнате, и тетя Мэри Мерайя сидела совершенно прямо — она никогда не позволяла себе «сидеть развалясь» — под высокой сосной.
