Все это, как правило, принимает уродливые и болезненные черты. Происходящее действо – это как своего рода инфекция, с присущими ей интоксикацией и жаром, бредом и галлюцинозом. Курс лечения от такой болезни – дело для психотерапевта нелегкое и неблагодарное. Причем, взгляни на это дело здраво, сразу ведь и обнаружится, что любовь эта не замечает, отрицает реальность подлинного человека, ставшего жертвой любви и объектом влюбленности. Да, для влюбленного/влюбленной любимого объекта, т. е. фактического человека, не существует, но лишь только образ его, выстроенный и взлелеянный в сознании влюбленного/влюбленной образ, но не человек. Каждый влюбленный, каждая влюбленная по своей сути чистейшей воды Франкенштейн, причем самый что ни на есть отъявленный!
И посмотрим глубже! Ясно и непременно различишь, что даже уже и желания-то фактического нет (если оно и было-то во влюбленном/влюбленной), но только мысли о желании, продукты-происки предательского сознания. А потому если, не дай бог, ответит возлюбленный/возлюбленная чувству влюбленного/влюбленной, то ожидает его/ее нечто – неожиданная перемена тактики и миграция обожателя в тень, спешное отступление, бегство – «прыг-скок, под мосток и молчок». Но, на счастье самим себе, возлюбленные редко отвечают влюбленным взаимностью (о причинах этого загадочного явления я расскажу как-нибудь в другой книге), любовь часто остается безответной. А на счастье это для возлюбленного/возлюбленной потому, что он/она не только не разочаровываются в человеческой природе, а, напротив, лишь убеждаются в собственной состоятельности (на безрыбье, знаете ли, и рак рыба, а с худой овцы – хоть шерсти клок).
Безответная любовь – это страдание для влюбленного человека сладостное, и сладость его такова, что длиться оно может вечно. Хотя иногда с течением времени потаенный где-то глубоко в подсознании прародитель здравого смысла берет-таки верх и поворачивает оглобли, что называется, до следующего раза. И как ни странно прозвучит это для любящих, но прав был старик Соломон, он же Екклесиаст: «Все проходит, и это пройдет», «Время разбрасывать камни и время собирать их, время обнимать и время отнимать объятья».
Конь Ухтомского
Итак, мы знаем уже о том, каковы печальные последствия противофазы в работе коры и подкорки, а также о тех ужасах, которые кроятся в их резонансе. О третьей роковой дисфункции психического, вызванной отсутствием какого-либо взаимопонимания сознания и подсознания (коры и подкорки), на фоне взбрыкнувших доминант и динамических стереотипов, поведает нам конь А. А. Ухтомского.
Нет, сам Алексей Алексеевич опытов над конями, конечно, не ставил, но важную деталь в их поведении все-таки подглядел. О чем идет речь? Речь идет о следующем феномене. Представьте себе двух меринов, т. е. двух кастрированных жеребцов, между которыми есть одно, как кажется на первый взгляд, малосущественное отличие. Один из жеребцов был кастрирован до того, как испытал то, что люди называют «высшим блаженством», второй – после. То есть один, прежде чем расстаться со своим достоинством, заполучил-таки сексуальный опыт, а другой – нет. Казалось бы, какая разница после такой-то операции: испытывал, не испытывал, имел, не имел – один черт! Однако разница, как оказывается, есть, причем существенная.
Теперь, когда оба этих мерина окажутся в приятном обществе, предрасполагающем к тесному общению кобыл с самцами, гормональный фон у них будет одинаков, точнее сказать, его у них не будет. Однако вести себя в отношении этих чудных кобыл они будут по-разному. Первый, тот, что «матерый и с опытом», будет, как и прежде, на кобыл этих вскакивать, что, впрочем, смысла большого не имеет. А вот второй – «неопытный»– будет смотреть на собрата своего с удивлением, поскольку ему самому и в голову не придет заниматься подобной бессмыслицей. Второй, надо это признать, ведет себя достаточно адекватно, но почему первый, хотя и гормонов у него нет, и яички отсутствуют, ведет себя так, словно бы все это наличествует в полном боекомплекте?!
Со вторым – «неопытным» – все вроде бы понятно: нет и нет, чего тут? Но этого-то, «матерого», куда понесло?! Куда понесло, точнее, откуда – отвечает Алексей Алексеевич Ухтомский: возбудилась у него прежняя сексуальная доминанта, «возбудилась по корковым механизмам». Теперь позволю себе разъяснить классика. Что Алексей Алексеевич имеет в виду? Первый мерин, когда он был еще жеребцом «со всеми делами», испытывал в присутствии готовых к спариванию кобыл странное напряжение, вызванное воздействием на него соответствующих запахов, от них исходящих и побуждавших в нем легкое гормональное торнадо. Эти гормоны требовали от нашего жеребца каких-то действий, каких – он еще не знал, потому что не имел соответствующего опыта, а уроков по сексуальному просвещению жеребцам не устраивают. Однако же природа взяла свое, и в конце концов он сообразил, что от него требуется: залез на кобылу, удовлетворился и отвалил, а удовлетворение свое запомнил.
В коре у него образовалось нечто, что, с определенными оговорками, можно было бы сформулировать следующим образом: так, мол, и так, залезаешь на кобылу, ерзаешь, получаешь заветную разрядку и будь здоров. Теперь, хотя в организме этого мерина нет половых гормонов, – он, памятуя о былой сексуальной радости, разжигается от одного вида кобыл. И возбуждение его возникает не потому, что «организм требует», а потому, что его кора, его «сознание» (если позволительно говорить о сознании применительно к лошади) возбуждает прежнее воспоминание и запускает поиск возможных вариантов получения удовольствия. Толку от такого поведения нет никакого, потомства этот мерин, как и любой другой в его положении, конечно, более не оставит, но его кора продолжает действовать в сформированном некогда направлении.
С другим нашим персонажем – мерином без сексуального опыта – дело обстоит иначе. Он, может быть, и не прочь позабавиться, но в его коре не хранится информации насчет возможности «сексуальных развлечений», не знает он, как и что следует для своей забавы делать. Нет информации – нет и потуги, нет этой потуги – нет бессмысленной траты времени и сил. Итак, кора, как оказывается, может все испортить, создавая то, что в нашем, уже человеческом, опыте называется иллюзией. Львиная доля нашей с вами активности, как у того мерина с опытом, но без «мужского достоинства», основана не на наших возможностях, а на нашем сознательном мечтании об этих возможностях, что, согласитесь, далеко не одно и то же! И часто желание – это только привычка, и не более того.
Конский опыт
С другой стороны, в этом механизме работы психического аппарата есть, конечно, и здоровое, может быть, зерно. Здоровое, доброе, вечное. Именно благодаря этой своей способности возбуждаться «по корковым механизмам» (развитой у человека непомерно выше, нежели у меринов), по воспоминанию или по знанию, зачастую догадке о том, что удовлетворение возможно, мы способны совершать огромное количество действий, которые не детерминированы нашим собственным опытом непосредственно. Например, ученый не знает еще, что какое-то его открытие может дать какой-то искомый эффект. Однако же он ведет себя так, словно бы необходимый опыт у него существует. Он движим уверенностью, которая определяется его сознанием, его выкладками, его расчетами, его прогнозом.
Хорошо если так, но ведь в подавляющем большинстве случаев дело обстоит далеко не так оптимистично! В бесконечном множестве ситуаций мы ведем себя так, словно бы знаем о возможности некоего события, тогда как мы не знаем (не имеем непосредственного опыта), а только предполагаем, что это возможно. Зачастую эта игра сознания выливается в сущее сумасшествие! Полагая, например, что некто может меня любить (а гипотетически это, конечно, возможно), я рассчитываю, что он/она меня полюбит, должен/должна полюбить. На чем основано это убеждение, это требование? Чего оно стоит, в конце концов?! Надежда, питаемая иллюзией, иллюзия, питаемая надеждой, – вот что это такое!
Мое собственное желание полагается на допущения, осуществляемые сознанием, которые в сочетании друг с другом подобны взрывчатой смеси. Я одолеваю потенциальный объект своими нападками, своим ожиданием, но что толку? У меня нет возможности возбудить желание другого человека: он или воспаляется ко мне страстью, или нет. Чем я отличаюсь в этом случае от того мерина, который, не имея возможности оплодотворить самку, продолжает усердствовать?
Я помню некое переживание, я помню, что был любим (может быть, мамой или папой), я пытаюсь теперь «по корковым механизмам» воспроизвести прошлую ситуацию, но ведь это уже другая ситуация! Меня любил кто-то другой, кто-то другой испытывал ко мне нежность, страсть, сочувствие, а данный объект сделан совсем из другого теста, рассчитывать на его чувство к себе у меня нет никаких оснований. Однако же как могу я заметить эту ошибку, желая его любви на уровне подсознания (подкорки) и сдабривая попутно и весьма усердно это свое желание своими же соображениями, родящимися-роящимися в сознании? Нет, я не замечу ошибки, я буду усердствовать, но в данной ситуации – я мерин, а не жеребец, жеребцом я был где-то там, «в другой жизни».
