Ледедже покачала головой.
— Не помню. Я пыталась вспомнить.
— Не слишком напрягайтесь. Насколько мне известно… у вас были травматические события.
Ледедже хотела что-то ответить на это, но на ум ей ничего не приходило. «Травматические события? — подумала она, испытывая неожиданный прилив страха. — Это что еще значит?»
Смыслия глубоко вздохнула.
— Позвольте мне начать с объяснения — мне никогда ни у кого не приходилось спрашивать его имя в подобных обстоятельствах. Я хочу сказать — ни у кого вроде вас, никто прежде не появлялся так из ниоткуда. — Она покачала головой. — Такого не бывает. Мыслеразумы, души, полные динамические комплексы мозговых процессов — они всегда приходят с подробными сопроводительными документами. У вас ничего такого. — Смыслия снова улыбнулась. У Ледедже создалось неловкое впечатление, что другая женщина изо всех сил пытается успокоить ее. Из своего жизненного опыта Ледедже знала, что подобное всегда является предвестником чего-то дурного, и она почти не сомневалась, что и сейчас в этом смысле ничего не изменится. — Вы просто возникли здесь вне материальной оболочки, моя дорогая, — сказала ей Смыслия, — в ходе однократной, односторонней трансляции в рамках заместительно унаследованной устаревшей системы критического реагирования; такие события у нас, Разумов, обычно называются «событие со смехотворно высокой степенью невероятности». Но самое странное то, что вы появились без каких-либо сопроводительных… назовем их так… бумаг, без всякой документации. Никаких сопутствующих материалов. Без досье.
— Это необычно?
Смыслия рассмеялась. У нее был на удивление низкий, почти сипловатый смех. Ледедже поймала себя на том, что улыбается, невзирая на всю серьезность ситуации.
— Необычно — не то слово, — сказала Смыслия. — Точнее сказать, это беспрецедентное событие за приблизительно последние полторы тысячи лет. Откровенно говоря, мне самой в это трудно поверить, и можете не сомневаться, в настоящий момент я с помощью множества других аватар, аватоидов, агентов, зондов и обычных старых запросов пытаюсь выяснить, известно ли кому-либо о подобных событиях. Пока все безрезультатно.
— И поэтому вы вынуждены были спросить, как меня зовут.
— Именно. Будучи Разумом корабля, — или даже любым другим Разумом, или искусственным интеллектом, — я имею что-то вроде запрета слишком глубоко вторгаться в ваши мысли, но мне все же пришлось совершить небольшое погружение, чтобы составить для вас подходящий телесный профиль и вы, пробудившись, не получили бы еще дополнительного потрясения здесь, в Виртуале.
«Но это не совсем получилось, — подумала Ледедже. — Я не приемлю мой нынешний цвет и… Где мои татушки, черт побери?!»
Смыслия продолжила:
— Кроме того, очевидно, существуют еще и языковые протоколы. Вообще-то они довольно сложны, но имеют высокую степень локализации по области рассеяния панчеловечества, так что определить происхождение не составляло труда. Я могла бы проникнуть и глубже и узнать ваше имя и другие подробности, но такие действия были бы недопустимо грубыми. Но я, следуя древним инструкциям (они такие неясные, что мне пришлось немало с ними поработать), составленным именно для таких случаев, проделала то, что называется «срочная оценка чрезвычайной посттравматической трансляции психологического профиля». — Еще одна улыбка. — Так что ситуация, которая внезапно вызвала необходимость вашей срочной трансляции там, откуда вы появились, не препятствовала вашему безопасному переходу в Виртуал. — Смыслия снова подняла стакан, посмотрела на него и поставила назад. — И я обнаружила, что вы пережили травматическое событие, — быстро произнесла она, избегая взгляда Ледедже. — И я, так сказать, отодвинула его на задний план, вырезала из ваших перенесенных воспоминаний до времени, пока вы не придете в себя, не освоитесь. Вы меня понимаете.
Ледедже уставилась на нее.
— Правда? Вы умеете делать такие вещи?
— Ну, технически это не представляет никакого труда, — с облегчением в голосе сказала Смыслия. — Тут действуют исключительно нравственные ограничители, основанные на правилах. И, конечно, когда вы полностью освоитесь, воссоединение с самой собой будет зависеть только от вас. Хотя я на вашем месте не торопилась бы.
Ледедже изо всех сил пыталась вспомнить, что было до ее появления здесь. Она помнила, что была в Эсперсиуме, помнила, как гуляла в одиночестве по трехполосной аллее имения, думая о том… что ей пора бежать.
«Гммм», — подумала она. Это было интересно. Может быть, именно это и случилось? Неужели она наконец нашла надежный Вепперс-непрошибаемый способ бежать от этого ублюдка и всех его денег, власти и влияния с помощью этой сети? Но все равно оставался вопрос: а где же ее настоящее «я»? Не говоря уже о том, почему она помнит так мало и что это за «травма», о которой говорит Смыслия?
Она допила жидкость из стакана, выпрямилась на стуле.
— Расскажите мне все, — попросила она.
Смыслия посмотрела на нее. Вид у нее был взволнованный, озабоченный, сострадательный.
— Ледедже, — медленно, осторожно начала она, — как по-вашему, вы психологически устойчивый человек?
«Вот черт», — подумала Ледедже.
Во времена ее детства был период, который она все еще помнила, когда ее любили, холили, когда она была особенной. Это было нечто большее, чем чувство счастливой исключительности, которое дают ребенку все хорошие родители. Оно было, это чувство, что ты безусловно в центре внимания и забот, но в какой-то период, когда она уже достаточно выросла, она понимала: ей повезло, и у нее есть нечто большее. Прежде всего, она жила в огромном прекрасном доме, построенном в центре громадного имения, отличавшегося необыкновенным, даже уникальным величием. И, во-вторых, она была совершенно непохожа на других детей, так же как и ее мать, которая была не похожа на всех других людей в доме.
Она родилась интаглиаткой. Она явно принадлежала к человеческому виду, сичультианской разновидности (раньше она узнала, что есть и другие типы людей, но то, что сичультианцы — лучшие из них, считалось само собой разумеющимся); но она была не простой сичультианкой, а интаглиаткой, чья кожа, все тело, каждый внутренний орган и каждый элемент внешности отличались — заметно отличались — от того, что было у всех остальных.
Интаглиаты только своими формами или в темных помещениях, где их толком невозможно было разглядеть, походили на других людей. Включи лампу или выйди на дневной свет — и сразу увидишь, что они — те самые сказочные существа, какими они и были. Интаглиаты с ног до головы были покрыты так называемыми врожденными татуировками. Ледедже родилась татуированной, появилась из чрева, разрисованная самым замысловатым образом, эти татуировки были неуничтожаемо закодированы на клеточном уровне в ее коже и всем теле.
Обычно настоящий генный интаглиат, признанный судебной и административной системами Сичульта, рождался с млечно-белой кожей, на которой тем виднее были классические чернильно-черные изображения. Те же рисунки были и на их зубах, белках глаз, прозрачных ногтях, под которыми виднелись такие же рисунки на подногтевых подушечках. Поры у них на коже располагались в строго определенном, не случайном порядке, и даже едва видимые сосуды их капиллярной системы имели такой же рисунок, а не располагались, как попало. Вскрой интаглиата — и на поверхности внутренних органов увидишь все тот же рисунок, линии которого найдешь и на сердце, и на желудке. Сними мясо с его костей, и на бледной поверхности каждой из них проступят эти линии, высоси костный мозг, разломай эти кости — всюду увидишь рисунок. На всех уровнях своего существа интаглиат носит этот знак, отличающий его от белого листа, каким являются другие люди, а также от тех, кто просто решил тем или иным образом пометить себя.
Некоторые из них, а чаще это стало случаться на протяжении последних лет ста, рождались черными, как ночь, а не белоснежными, и их кожа была покрыта особенно замысловатыми и красочными рисунками, которые нередко действенно использовали переливчатость, флуоресценцию и эффект ртутного серебра, а все это лучше проявлялось на черной коже. Ледедже была одним из таких наиболее живописно разрисованных существ, элитой из элит, как она чувствовала и думала в то время.
Ее мать, носившая собственные знаки на своей гораздо более светлой коже — хотя у нее это были самые обычные чернила, — любила Ледедже, поощряла в ней это чувство, и девочка чувствовала себя счастливой оттого, что она — то, кто она есть. Она гордилась тем, что ее рисунок гораздо более замысловатый, чем у матери, и что у них обеих такие безумно вихрящиеся линии на теле. Даже в те времена, когда она была маленькой, едва доходила до пояса матери, она видела, что хотя площади на коже матери было куда больше и рисунок — просто великолепен, ее собственная кожа имела более изысканный рисунок, более точные и тщательно прописанные значки. Она обращала на это внимание, но предпочитала помалкивать — ей было немного жалко мать. Она думала, что, может быть, когда-нибудь на коже матери возникнет такая же изысканная интаглиация, как у нее. Ледедже решила, что вырастет богатой и знаменитой и даст матери деньги, чтобы и у нее была такая же красота. От этих мыслей она чувствовала себя взрослой.
