Другие малыши и дети из имения, когда она стала общаться с ними, казалось, побаивались ее. Одна из причин состояла в том, что все они были разноцветными, а многие из них имели светлую, бледную кожу, она же была абсолютно черной. Но важнее было то, что у других детей не имелось значков-меток, никаких удивительных рисунков на коже или где бы то ни было, будь они скрытые или на виду, медленно растущие, постепенно вызревающие, слегка изменяющиеся и постоянно усложняющиеся. Они уступали ей, ставили ее желания и требования выше своих, казалось, чуть ли не боготворили ее. Она была их принцессой, их королевой, чуть ли не богиней.
Но постепенно ситуация менялась. Она подозревала, что ее мать использовала все свое влияние, чтобы как можно дольше защищать своего единственного ребенка от унизительной истины, возможно, жертвуя при этом собственным положением в доме.
А истина состояла в том, что интаглиаты были не просто экзотической разновидностью среди людей. Они были одновременно и больше и меньше, чем экстравагантное украшение в доме и свите богатых и влиятельных, их демонстрировали, как ходячее живое ювелирное украшение на важных светских приемах и в домах финансовых, общественных и политических воротил; хотя они определенно именно этим и были — украшением.
Они были трофеями, сданными знаменами поверженного врага, актом капитуляции, подписанным побежденным, головами свирепых животных, украшающими стены в домах их хозяев.
Интаглиаты одним своим существованием подтверждали падение своих семей, стыд родителей и дедов. Эти отметины означали наследственный долг, который ты должен был искупать своей жизнью.
Согласно сичультианскому закону (перенесенному из практики конкретной нации-касты, которая двумя веками ранее одержала победу в сражении за право вести дела по-своему в образующемся государстве), если коммерческий долг не возвращается в полной мере или если условия той или иной сделки признаны не вполне удовлетворительными ввиду нехватки средств или товаров у одной из сторон, то сторона, которая не в состоянии частично или полностью выполнить свои обязательства, может компенсировать потери другой стороны, обязав одно или два следующих своих поколений стать интаглиатами и, таким образом, передавая по меньшей мере часть своих детей и внуков (правда, обычно не на весь срок жизни) под попечение и руководство, а на самом деле во владение тех, кому они были должны или в отношении кого не выполнили обязательств.
Сичультианцы, встретившись с галактическим сообществом (что произошло после контакта с ними вида под названием флекке), обычно с негодованием утверждали, что их богатые и влиятельные любят своих детей не меньше, чем богатые и влиятельные любого другого цивилизованного вида, просто они обладают повышенным уважением к букве закона и к обязательству уплачивать долги вовремя, и им вовсе не свойственно презрение к правам малолетних или тех, кто в целом ни в чем не виноваты, но являются должниками по наследству.
При этом они подчеркивали, что права и благополучие интаглиатов защищены целой системой строго применяемых законов, которые не позволяют их фактическим владельцам пренебрегать ими или плохо к ним относиться, и вообще меченых можно даже считать самым привилегированным слоем, поскольку они существуют на вершине роскоши, общаются со сливками общества, посещают все важнейшие общественные и официальные придворные мероприятия, к тому же никто никогда не требует от них, чтобы они отрабатывали свое содержание. Большинство людей с радостью отказались бы от своей так называемой «свободы», чтобы жить такой жизнью. Они ценились, почитались и были почти — хотя и не совсем — бесценны. Чего еще мог просить тот, кто в ином случае вынужден был бы влачить жалкое существование в тисках бедности?
Как и многие общества, которые вдруг обнаруживали, что их прежде не подвергавшиеся сомнениям традиции и этические нормы никак не согласуются с умопомрачительно утонченной аккумулированной нравственностью мета-цивилизации, которая бесконечно старше, громаднее и уже по определению мудрее, чем ты, Сичульт ринулся на защиту своих цивилизационных ошибок и не пожелал отказаться от того, что часть из них если не считала, то хотя бы объявляла одной из своих определяющих социальных характеристик и жизненно важной и животрепещущей частью их культуры.
Конечно, не все сичультиане соглашались с этим; всегда существовала оппозиция идее интаглинации, как и самой политико-экономической системе, которая допускала такую возможность (несколько ненормальных негодяев и отъявленных смутьянов даже позволили себе покуситься на верховенство частной собственности и беспрепятственного накопления капитала), но большинство сичультианцев приняли эту практику и некоторые искренно ею гордились.
Насколько это касалось других видов и цивилизаций, то они смотрели на сичультианцев как на очередных маленьких сумасшедших, каковыми всегда кажутся новые члены сообщества, этакая деревенщина, которая со временем приобретет пристойные манеры, найдя свое место за громадным банкетным столом всегалактической попойки панвидов.
Ледедже все еще помнила, как к ней приходило осознание того, что ее отметины свидетельство вовсе не величия, а позора. Все эти рисунки на ней вовсе не выделяли ее как кого-то более важного и привилегированного по сравнению с остальными — они лишь показывали, что она собственность, давали понять другим, что она ниже их: рабыня, не принадлежащая себе, трофей, признание семейного поражения и стыда. Этот этап ее жизни был и оставался самым важным, определяющим ее характер и унизительным.
Она сразу же попыталась убежать, прямо из детской, где другой ребенок, немного старше ее, наконец, совершенно недвусмысленно объяснил ей, каково на самом деле ее положение; но ей не удалось уйти дальше, чем до одного из нескольких десятков спутниковых куполов, окружавших особняк, — едва ли на километр от той самой детской.
Она выла и кричала на мать за то, что та не сказала ей правду о татуировках. Она бросилась в свою кровать, и никто ее не видел несколько дней. Сжавшись под одеялом, она слышала, как плачет в соседней комнате мать, и это доставляло ей мимолетную радость. Позднее она стала ненавидеть себя за эту ненависть к матери, и они плакали вместе, обняв друг друга, но возврата к старому уже не могло быть — ни между матерью и дочерью, ни между Ледедже и другими детьми — она теперь чувствовала себя их низложенной королевой.
Лишь годы спустя смогла она оценить, сколько сделала мать, чтобы защитить ее, что даже тот первый обман, та нелепая выдумка о ее привилегированном положении была попыткой укрепить ее, подготовить к превратностям, с которыми она непременно столкнется во взрослой жизни.
По словам матери, причиной того, что она насильно подверглась татуированию, а Ледедже родилась интаглиаткой (какими родятся и один или двое ее детей, которых она обязана была произвести на свет по условиям контракта и связанная договором чести), была излишняя доверчивость ее покойного мужа Граутце, отца Ледедже.
Граутце и Вепперс со школьных лет были лучшими друзьями, а с начала коммерческой карьеры совместно занимались бизнесом. Оба происходили из очень влиятельных, богатых и известных семей, и оба стали еще более влиятельными, богатыми и знаменитыми, заключая сделки и зарабатывая деньги. И оба, конечно, заработали себе и врагов, но если занимаешься бизнесом, это неизбежно. Они соперничали, но соперничали по-дружески, и у них было множество совместных предприятий и равных партнерств.
Потом перед ними замаячила возможность великолепной сделки, гораздо более выгодной и важной, чем все, что было у них раньше, — судьбоносной, поднимающей их репутацию на небывалую высоту, исторической, меняющей лицо мира. Они торжественно поклялись, что будут работать по этой сделке вместе, как равные партнеры. Они даже стали кровными братьями, чтобы закрепить эту сделку и подчеркнуть ее важность для них обоих; они воспользовались парными ножами, подаренными много лет назад прадедом Ледедже деду Вепперса, разрезали себе ладони и обменялись рукопожатием. Никаких документов между ними не было подписано, но ведь они всегда вели себя по отношению друг к другу как люди чести, и для них было достаточно слова.
Подробности предательства и медленная разорительная раскрутка этого обещания были таковы, что даже целые команды юристов не смогли прийти к согласию, а в результате отец Ледедже потерял все, а Вепперс приобрел все и даже больше. Семья ее отца тоже потеряла почти все, финансовый ущерб претерпели братья, сестры, родители, тети, дяди и кузины с кузенами.
Вепперс активно изображал лояльность; сделка трещала по всем швам, и при всей сложности происходящих процессов главный ущерб предприятию наносили другие соперники по бизнесу, а Вепперс скрупулезно скупал долговые обязательства, полученные ими от отца Ледедже, но его действия никогда не были направлены на то, чтобы предотвратить катастрофу. И последним этапом предательства, когда все иные способы платежей были исчерпаны, стало требование к Граутце согласиться на мечение его жены и на то, чтобы следующий его ребенок (и все будущие дети этого ребенка) стал генным интаглиатом.
