— Вы верующий?
— Иногда хожу в церковь.
— Понятно. Значит, серьезно не задумывались над верой. Вы сказали, что любите ту женщину.
— Да.
— Тогда ответьте себе, сможете ли вы прожить с ней всю жизнь, с такой, какой вы ее знаете, и с ее ребенком, и ни разу не попрекнуть ее этим? Сумеете ли вы простить, так, чтобы не жалеть об этом. Иначе, вы погубите ее и свою жизнь. Не спешите. Я так понимаю, сегодняшний день уже решен. Но завтра будет другой день. А за ним еще.
Хмельницкий согласно закивал.
— Вы правы. Так сразу нельзя. Она только вчера призналась. А что же мне сейчас делать?
Хмельницкий растерянно посмотрел на священника.
— Она совестливый человек. Запуталась в себе. Так не мучайте ее. Дайте мир ее сердцу. А решение придет.
Священник повернулся идти. Хмельницкий схватил его за локоть и поискал бумажник.
— Вы что? — нахмурился батюшка.
— Я хотел пожертвовать церкви. Простите, я не знаю, как положено… — застыдился Хмельницкий своей оплошности.
— В церкви есть жертвенник… — батюшка кивнул и ушел.
Хмельницкий помялся и нерешительно ступил следом.
Во дворе храма, выстроенного крестом, какая–то старушка троекратно перекрестились и махнули лобный поклон до фигурной брусчатки. За нею по крыльцу и через притвор Хмельницкий вошел в центральный предел.
В церкви в ранний час было прохладно и немноголюдно, не смотря на выходной. Молоденький священник с редкой бородкой и перхотью на рясе, с амвона речитативом гнусил главу из евангелия. Тихо потрескивали свечи в медных подсвечниках, воняло масляной краской и воском. Борис ступил к правой солее, чтоб не путаться под ногами.
Горбатенькая старушка в черном выбирала из подсвечника огарки; рослый старик с седой бородой и желтыми усами скорбел в пол, сцепив узлом руки у паха. Борис вспомнил из где–то читанного, что явное признание и исповедание православия большей частью встречалось в людях тупых, жестоких, безнравственных и считающих себя очень важными. Он машинально поименовал по памяти церковный инвентарь из читанного у Чехова и Лескова. Увлекся и потерял интерес к неизъяснимой херувимской песни на непонятном языке. Он не разделял столетний восторг афоризма, мол, если я слушаю — то не понимаю, а все же хорошо; и думаю: все хорошо — что мы не понимаем; а что мы понимаем, то уже не хорошо. Что–то было для Бориса плохо из того, что так хорошо нагородил Розанов вокруг церковных стен.
Борис принялся рассматривать иконы двунадесятых праздников, апостолов, пророков и ветхозаветных патриархов на иконостасе, списанных с лицевых «Менологий императора Василия второго»: пестрое собрание напоминало пантеон близнецов. Прочитал золоченную церковно–славянскую вязь над клиросом и остался доволен своими познаниями.
Озираясь, Борис ощутил похмельное раздражение. Все эти люди жили заурядной жизнью, как жили до них, и будут жить после, усеивая свой путь противоречиями. Одни читали, что читал Хмельницкий, другие нет. Их привела сюда вера. Но, разные, и верили они по–разному! Первообраз, символ, начертанный на доске красками, у каждого в душе свой. Но именно в храме они находили умиротворение в сердцах! Так ведь и он, считавший себя атеистом, пришел в церковь в решающую для него минуту!
Борис подумал о Ксении. Не только ее опыт, но и внутренняя жизнь, — часто у людей интенсивнее внешней событийности, — вероятно, уступала его опыту, тому, что он пережил в нищенском детстве без отца, тому, что прочитал и передумал. Когда девушка успела понять то, что только сейчас, когда у него на душе невыносимо, стало ему необходимо? (Если только Ксению и Сергея привела в церковь не праздность, а вера!) «Исаакиевский собор» был в их душе с детства, догадался Борис. Они помнили об этом всю жизнь. И Ксюша пыталась рассказать ему, Хмельницкому, о своей любви. Значит, вера ее была не от ума, а от сердца. Как в детстве ощущение доброты. Оно есть и все тут! Потом, во взрослой жизни это ощущение притупляется, его затирают поступки людей. Не вообще людей, а конкретного человека: одного, другого…
И когда Ксюша растерялась, он не сберег ее ощущение доброты. Он подминал ее под себя. Как поступали с ним другие, для которых абстракции, о которых он размышлял сейчас, были в прошлом, либо не существовали. Ибо эти мысли не влияют на жизнь, а лишь мешают видеть ее такой, какая она есть: конечной, с простыми человеческими радостями приобретения, и горечью утрат для одних, и простой формулой счастья — счастье — это отсутствие несчастий! — для других.
Борис вспомнил мать. Она даже не умела перечислить четыре евангелия, но считала себя рьяным неофитом православия! Она любила своего сына, и как всякая мать желала ему счастья. Но при этом вчера, отговаривала его связывать жизнь с женщиной, которую он любил, не веря, что человек может искренне раскаяться и стать лучше! Значит, она думала, будто верит, но ее сердце забыло детское ощущение доброты.
Но ведь он тоже не верит! Ему плохо, и он ищет здесь избавления от страдания.
Допустим, веруя в духовный авторитет, подчиняясь ему против своего разума и против вкусов, воспитанных долгими годами иной жизни, подчиняясь произвольно и насильственно, вопреки целой буре внутренних протестов, люди, прошедшие испытание веры блестящим образованием, именно такой, бездумной, представляют себе настоящую веру. Так почему же он, считая себя не глупее этих людей, признает лишь авторитет своего разума, который привел лишь к тому, что любимый им человек страдает, а он думает лишь о том, чтобы сделать ее жизнь еще невыносимей!
Вокруг канделябра в центральном пределе вились мухи. Борис поднял взгляд вдоль стержня к своду и увидел под куполом сюжет Благовещения Пресвятой Богородицы. Образы спокойно и грустно взирали на него с высоты и знали его мысли. Но тогда они знали и то, что в его сердце нет зла. А досужие мысли от праздности сердца. От того, что он привык жить так, как живут все, думать о себе, потому что на близких душевных сил не хватает и лень…
Молодой священник ушел с амвона через диаконские врата. Батюшка, давешний знакомый Бориса, завершил ходатайственную молитву возгласом: «И даждь нам единеми усты…» Осенил прихожан крестным знамением, подошел через Царские врата к престолу, положил на антиминс напрестольный крест, и, оправив пелену и семисвечник, вернулся.
Борис подумал о краткости человеческой жизни, о страстях, ничтожных перед вечной любовью, которую здесь находили и найдут поколения людей. Через столетие не будет его, не будет Ксении, не будет ее ребенка. Поэтому важно то, что они делают сейчас. Если бы Сергей жил, вероятно, Ксения осталась с Красновским. Она сохранила его любви и память о нем. Теперь ей решать, нужен ли кто–то третий ей и ее будущему ребенку. «Дайте мир ее сердцу!» — вспомнил Борис совет священника, и подумал: самое трудное только начинается.
Он осторожно пошел из церкви, чтобы не расплескать в душе то, что сейчас понял. У выхода выгреб из кошелька все бумажные деньги и запихнул их в щель деревянного ящика. Перекрестился и зашагал к машине.
…Выглянуло солнце. Скамейка у подъезда, кусты, асфальт и деревья заблестели, словно облитые маслом. Из–за угла, прыгая через лужи на бордюр, выскочил рыжий офицер. Чтобы не промахнуться начищенным ботинком мимо камня, от старания он высунул кончик языка. Встретился глазами с Борисом, кивнул и запрыгал дальше.
На лестнице перед квартирой Красновских и между этажами были люди. Борис без галстука, бледный и с красными глазами вошел к Каретниковым. У них было не заперто. Здесь царила грустная деловитость: хлопотали родственники, знакомые, приехавшие по инерции запланированного и переориентированного мероприятия.
Вера Андреевна у трюмо поправила черную косынку. Кивнула Хмельницкому.
— Вера Андреевна, Леня сейчас…
— Да, да, я знаю. Он звонил. Саша с утра поехал туда. Ксюша у себя…
Борис осторожно постучал и приоткрыл двери.
— Можно?
Ксения обернулась от стола. Черное платье и бледность делали ее красавицей. Девушка торопливо просматривала альбом с фотографиями, очевидно, выбирала снимок.
— Входи. — Она пригляделась к Борису и вернулась к альбому. — Что с тобой? Ты выпил?
Хмельницкий поморщился, и вяло отмахнулся.
— Ксюш, я знаю, сейчас не время, — он помялся. — Но, если ты меня простишь за все. То может потом, когда все… закончиться. Только ты мне не говори сейчас ничего. Я знаю, ты его любишь. А я тебя такую люблю еще больше… — он смешался и замолчал, с тоской ощущая: то главное, что он понял и хотел сказать, слова не вмещают.
Ксения подошла и уткнулась ему в грудь. Ее плечи вздрогнули. Боря неловко погладил девушку по спине, успокаивая, и прижал к себе.
— Ничего, поплачь. Говорят, потом легче. Я зайду к Красновским. Простится с ним. А потом пойду. Ладно?
