— Кусевицкий живет теперь в Америке, — некстати заметил Детка.
Лулу посмотрела на него невидящим взглядом, потом, будто опомнившись, прошептала: «Извините», а Лизанька, большая мастерица сглаживать неловкости, вдруг вскрикнула: «Гусь! Наш гусь! Он, наверное, уже дымится!» Потом резали и раскладывали по тарелкам золотого гуся, потом вспоминали, какие яблоки росли в садах Сарапула… Потом… Руди спросил, знакомы ли они с Лео, он слышал, что Детка сделал замечательный бюст Генриха, а Генрих близок с Лео, Лулу привезла для Лео письмо от брата, не передадут ли, конечно, передадут, спасибо, и передайте привет, мы учились вместе в Геттингене, скажите, что по-прежнему самые интересные мысли приходят в мою голову в поезде и что мы с Отто занимаемся изотопами урана, впрочем, я же сам могу написать..
— Конечно, — сказала Лизанька, оказывается, разделывая гуся, она очень внимательно слушала их разговор.
Сейчас уже не вспомнить, как разговор перешел на Германию, на то, что там творится. Кажется, Отто под действием вина и сочного (Лизанька показала себя отличной кулинаркой) гуся преодолел свою застенчивость и начал рассказывать о том, как бежал с родины сначала во Францию… Ах, нет! Это Детка рассказывал, как замечательно провели они время в Париже, как он вдоволь нагляделся Родена и попрощался со своей любимой Никой в Лувре, «может быть, навсегда».
— Почему навсегда? — вежливо поинтересовалась Лизанька.
— Потому что осенью начнется война, и неизвестно, чем это кончится. России им, конечно, не завоевать, но Францию и Англию…
— Роднуся, ну зачем ты пугаешь людей! — вмешалась она, заметив, как побледнела Лизанька. — Даладье и Чемберлен этого никогда не допустят, а с Советским Союзом у Германии вообще мирный договор.
— Еще как допустят! Сначала отдали Судеты, и теперь начнется война, в сентябре или октябре, — упорствовал Детка.
На него теперь это находило: пророчествовал. Это оттого, что много сидел дома в одиночестве или со своими «братьями Рассела». Надо сказать, что пророчествовал он впечатляюще: глаза горели, голос рокотал, и, кроме того, видимо, он все-таки вникал в военные обозрения Бурнакова в «Новом русском слове».
— Нет, но это невозможно, — жалобно сказала Лизанька. — У нас же дети!
— Вы сможете отправить их к моей сестре в Америку, — тихо сказал Отто.
— Или к нам, — оживился Детка, он очень любил детей и после неудачи с удочерением маленькой Кэрол мечтал привадить к дому ребенка. Недаром мог часами играть с Кони, показывать ей своих ручных тараканов, но Кони бывала теперь редко.
— Он действительно так думает? — тихо спросила ее Лизанька.
— Возможно. Но он ведь не политик и пока еще не пророк.
— Он похож на пророка… знаешь, все-таки если действительно что-то случится, я пошлю детей к вам.
— Ну конечно, — она нежно поскребла Лизанькину ладонь ногтями. Старая гимназическая привычка ласкаться. На мужчин почему-то производила сильное впечатление. На Лизаньку — нет.
— Нет, ты дай слово, что бы ни случилось, как бы ни складывались обстоятельства, я могу на вас… на тебя рассчитывать.
— Даю честное благородное слово.
— Угроза, исходящая от Гитлера, не оставляет русским никакого выбора, кроме как расправиться с внутренними врагами, — вдруг громко сказал Отто в ответ на какое-то замечание Детки. На его впалых щеках горели пятна нервного румянца.
«И что за манера у Детки вести серьезные разговоры в гостях. Это ведь не мастерская на Пресне! На Западе не принято. Сколько раз объясняла!»
Она потеряла бдительность, упустила момент, когда можно было поменять тему, и теперь Отто с удовольствием и страстью рассказывал Детке о своем участии в театральном представлении в Обществе культурных связей с СССР. Детка слушал его с огромным вниманием, но по искрам в глубине его прищуренных глаз она видела, что дело вряд ли кончится добром. Детка ведь был большим провокатором.
— Так-так, это очень интересно, значит, вы на разные голоса читаете материалы показательных судебных процессов и вы — за Вышинского?
— Да, это выдающийся человек.
— Интересно, интересно… а…
— Это ведь неправда, что эти процессы — организованный спектакль? — громко спросила Лизанька Лулу.
Лулу ничего не ответила, она была погружена в какую-то думу. Лизанька повторила вопрос, и Детка даже прикрыл глаза, чтоб не увидели искр.
— Не знаю, не знаю, — отрешенно ответила Лулу, и было непонятно, отвечает ли она на вопрос или своим мыслям.
— Лиза, а вы тоже участвуете в этих театрализованных представлениях? — поинтересовался Детка. — И кого же вы играете?
— А вы не состоите в Обществе культурных связей в Нью-Йорке? — ответила вопросом Лизанька. — Мы состоим.
— Мы состоим в музыкальном обществе… там не мы играем, а для нас играют Рахманинов, Кусевицкий, Александр Тихонович Гречанинов, Менухин… — он все-таки увидел ее предостерегающий взгляд. — Да, Менухин, когда он играет, я верю, что есть Бог на небе.
«Все-таки вырулил».
Когда на другой день прощались, Лулу расплакалась. Это было трогательное и смешное зрелище. Лизанька почему-то обрядила свою тетушку в костюм с претензией на народность: клетчатая блузка, серая широкая юбка с мягкими складками и дурацкий короткий жилет, отделанный черной тесьмой, — помесь тирольского с квакерским, все это странным образом усугубило костлявость и носатость старой девы. Но в ее маленьких серовато-голубых глазках стояла такая тоска и боль, и она все повторяла: «Простите меня, простите меня»… Тогда эти неуместные слова они с Деткой объяснили плохими нервами и пафосом прощания, и только теперь, лежа в этой норе с низким потолком, она понимает, почему Лулу просила прощения.
Нет, пожалуй, смутно догадывалась раньше. В сороковом. Когда Лизанька и Руди попросили ее, чтобы Генрих помог этому очкарику Отто. Надо было обратиться в британское МВД с просьбой вернуть Отто из Канады, куда он был интернирован как немец и прозябал в каком-то жутком лагере.
Откуда они знали, что она МОЖЕТ попросить Генриха?
Письмо было очень жалостливым: «Тихий скромный квакер… Там ужасно — крысы, казарма… один кран на весь барак… их везли в трюме… он талантливый ученый…» Генрих, конечно, письмо написал, и Отто вернули в Англию, любимый сотрудник Руди, он очень дружил с Майерами, даже жил вместе с ними в их коттедже и отдал Лизаньке свои продуктовые карточки, но это потом, потом… Об этом рассказали дети Лизаньки и Руди, когда в соответствии с предсказаниями Детки прибыли в сорок первом в Нью-Йорк. А тогда, в ту рождественскую ночь тридцать восьмого, сеть только забрасывали, даже не сеть — сачок или, вернее, садок, и глупая рыба попалась.
Глупой рыбой была я, и Отто вошел в мою судьбу. Как далеко они смотрели!
По возвращении Бурнаков как-то странно, мимоходом, без повода, сделал роскошный подарок — туркменский ковер ручной работы.
А Лулу умерла в блокаду. На всю жизнь чувство вины перед ней, потому что на пароме в Ла-Манше очень веселились, вспоминая ее красный нос с каплей на кончике.
— Из-за этой тухлой селедки мы пересекали сей пролив? — спросил Детка.
— Нет, мы пересекли его потому, что я хотела узнать, что с моими родителями, и повидать Лизаньку.
— Что-то странное есть в людях, которые приезжают из России: у них такой вид, будто кто-то подержал их в зубах, примял и пока что выпустил… И этот отвратительный тип в очках, дался ему Вышинский!
— Ты становишься мизантропом.
— Просто не люблю, когда травят людей, а придурки вроде этого ученика Руди радуются. Сам же Руди, по-моему, милый человек. А еще один придурок ждет нас в Париже. И как это угораздило твою подружку выйти за такого пшюта замуж?
— Вот я и говорю, что ты мизантроп. Ну, угораздило. Они уже развелись.
В Париже они встретили Кирьянова. С двумя «эф» на конце, так он предпочитал представляться. Возникал всегда неожиданно и в неожиданных местах.
Глава 4
Кирьянов — странный тип, помесь ласкового пса и скользкого толстого сома. Такой же, как у сома, мясистый рот, такие же округлые глаза, и в них, в этих правдивых, наивно распахнутых глазах под широкими бровями, одновременно что-то глубоко лживое. А повадка обаятельнейшая, вальяжная.
Последний раз держался с ними родственником, а ведь познакомились в двадцать девятом, случайно.
В Италии жили экономно, а у Алексея Максимовича, можно сказать, вообще гостевали на полном иждивении. Детка изваял его очень удачный портрет, так что вроде бы отблагодарили за гостеприимство. Какие-то деньги принесли довольно успешная выставка в театре Квирино и мраморный бюст одной высокомерной аристократки с русскими корнями. Вот и решили на оставшиеся от Рокфеллеровской стипендии, присовокупив заработанные, перед возвращением в Нью-Йорк задержаться в Германии. Детка хотел показать ей Пергамский алтарь и посмотреть древние деревянные распятия в Кельне, Тильмана Рименшнейдера в Ротенбурге и Макса Грюневальда в Карлсруэ. Но, конечно, и сам тоже жаждал увидеть античность: был пленен ею еще с тех пор, как молодым стипендиатом Академии посетил Грецию.
