Глава 3
Видно, день был субботний или воскресный, потому что Олимпиада потащила ее в ванную мыться.
Это была мука. Вода текла то обжигающе горячая, то ледяная. Дикая тетка так и не научилась управляться с колонкой. Зато зачем-то заставила вынуть челюсть и еще устроила осмотр и обнаружила на ногах красные шелушащиеся пятна — обыкновенный нейродермит. Эти пятна появились первый раз в сорок пятом, когда она нервничала неимоверно, с тех пор исчезали и появлялись вновь.
— Это что еще за зараза? Где вы умудрились ее подхватить?
— Это не зараза. Это нервное.
— А с чего вам нервничать? Вы уж свое отнервничали.
В ванной не было окна, и она почувствовала приближение удушья. Это случалось иногда в замкнутом маленьком помещении — симптомы клаустрофобии.
— Открой дверь!
— С какой стати, простудитесь — и возись с вами. Ничего, ничего, потерпите, куда деваться.
Терла спину грубой мочалкой, было больно.
— Чего расселись, мойте свою кормилку.
— Кого?
— Кого-кого? Кто вас кормил всю жизнь, ее и мойте сами.
Когда вылезла из ванны, в зеркале с облезлой амальгамой увидела старуху с огромным животом, нависшим над жирным лобком, обвисшие тряпочками груди.
У одинокой старости все-таки есть некоторые преимущества: все уже умерли и не увидят меня уродливой старухой. Какой была, например, под конец жизни Элеонора. Не такой уж старухой она была — всего шестьдесят, а мне уже восемьдесят четыре. Детка дожил почти до ста, Генрих — до семидесяти шести. Все-таки я пережила всех! И они уже не разлюбят меня никогда!
— Давайте поворачивайтесь, чего застыли! Все блазнится, что позируете? Ха-ха! Попозировали бы сейчас. Это ж надо, какая похабель внизу стоит. И как вы людям в глаза смотрели!
Они тогда вернулись порознь: не из-за Эстер или Мадо, перед ними ломать комедию было ни к чему, а из-за Детки, чтоб не ставить его в смешное положение. Когда-то было наплевать. Даже специально устраивала своего рода электрошок, чтобы очнулся, отклеился от своих «братьев», вылез бы из мастерской на свет Божий, занялся бы всерьез языком. Как-то на вечеринке, как бы по старой памяти, заперлась в спальне с Федором, Детка стучал, требовал открыть, потом заплакал… при всех. Вышла неловкость. Она не ожидала, что заплачет. Не ожидала, потому что не видела всей глубины его отчаяния. И затворничество, и возня с этими иеговистами были попыткой справиться со страхом. Страхом, что она покинет его и уйдет к Генриху. Когда поняла про страх, поклялась и ему и себе не оставить никогда, пока смерть не разлучит. Правда, Генрих, влюбляясь все отчаянней, все бесповоротней, разговора о совместной жизни все же не заводил. До того рокового августа сорок пятого. Но об этом потом, потом! Пока еще невозможно прикоснуться, памятью отмыть слои грязи и увидеть подлинную картину. Ведь это так трудно. Так немыслимо трудно, если на всю жизнь закопано, завалено трухой и суетой жизни.
Было ли это в день ссоры или на следующий, но помнится отчетливо: она вошла на террасу и увидела гостей.
Лео и Железную ногу. С ними был соседский мальчик Билл и еще один помладше. Они скромно поедали малину со сливками, а Лео рассказывал, как они часа три блуждали по поселку, спрашивая, где найти коттедж номер шесть, вместо того чтобы спросить, как найти Генриха.
Генрих появился неслышно и прежде всего почтительно поздоровался с Биллом и пошевелил для него ушами. Потом выслушал рассказ о блужданиях и сказал:
— Извините, я вам не представил моего друга. Это Билл, мы вместе рыбачим, он научил меня управляться с чертиком на нитке, а его брат, увидев меня, заплакал. Первый человек, который сказал мне, что он в действительности думает обо мне. А кто вы, юный джентльмен?
— Меня зовут Питер. Питер Кроуз, — хрипло ответил малыш. — Папа сказал, что только вы можете решить головоломку «Китайский крест».
— Я уже решил, — со скромной гордостью ответил Генрих. — Приходите завтра, я вам покажу. А вот с этим господином, — он показал на Лео, — мы изобрели холодильник, в котором нет ни одного движущегося элемента, зато он очень шумный.
Лео смотрел на мальчиков с выражением сдержанного умиления, Железная нога — с нетерпеливым равнодушием. И вообще вид у визитеров был несколько официальный, и они явно хотели остаться с Генрихом наедине. Она позвала Детку погулять у озера, и странно, именно он напомнил ей о письме для Лео. Письме, которое передала несчастная Лулу, когда они были в Лондоне. Она отдала письмо Генриху, и он вполне мог забыть о нем, ведь дело было зимой. Надо будет спросить, передал ли он. Письмо было от брата, живущего в Советском Союзе и, кажется, томящегося то ли в тюрьме, то ли в каком-то секретном учреждении.
Лео нравился ей, хотя видела его, кажется, два или три раза. Лео люто ненавидел немецкий фашизм и симпатизировал России, чего нельзя было сказать о другом госте — Энди по прозвищу Железная нога.
Нужно было дождаться удобного момента спросить Генриха и, если он действительно не передал, взять вину на себя: мол, было велено отдать в собственные руки (что было почти правдой), и, только узнав, что они встретятся здесь, она вот наконец привезла. Конечно, следовало бы сразу отдать письмо Эстер, оно оказалось бы у адресата наверняка, но почему-то хотелось письмо ОТТУДА вручить самой, что, впрочем, она и обещала.
Проходя мимо веранды, она хотела сделать Генриху незаметный знак, чтоб он зашел в дом, но он был захвачен разговором с Лео, а Железная нога, сидящий к ней лицом, вообще смотрел на них с Деткой отсутствующим взглядом. Странно, говорили о бельгийской королеве, о том, что она не должна чего-то продавать. Детка даже пошутил, когда завернули за дом:
— Элеоноры нет, но дело ее живет: бельгийская королева — предмет беседы даже у ученых мужей.
Она все же решила под каким-нибудь предлогом появиться на террасе. Генрих всегда реагировал на ее присутствие. Предлог нашелся, Эстер спросила, как быть с обедом, следует ли прервать беседу и накрывать на стол? Решили прибегнуть к старому способу, изобретенному еще Элеонорой: поставить перед Генрихом миску с супом. Если он отодвинет, это будет означать, что беседе мешать не следует, если начнет есть, можно считать, что беседа с визитерами закончена.
Так и сделали. Она ловко перехватила миску у Эстер, внесла на террасу и поставила перед Генрихом, улыбнувшись тем, двоим, самой обворожительной улыбкой.
Вообще получилось забавно, потому что вошла она на словах Железной ноги: «Есть еще русские».
— Ну, их во внимание можно не принимать, у них нет урана, — сказал Лео.
— Но мы должны предупредить президента и о них. У них нет урана, но у них есть хорошие ученые. — Железная нога поднял голову от бумаг и уставился на миску.
— А что, обедать буду только я один? — спросил Генрих.
— Мы не хотели мешать вашей беседе.
— Закончим после обеда.
— У меня к вам неотложное дело.
Он, конечно, забыл о письме, был уверен, что отдал его Эстер, а оно вот — лежит в ящике стола. О своей корреспонденции не забывает никогда, а тут такая оплошность!
— Ничего, отдать должна была я, я и отдам. Слушай, мне очень любопытно, чего не должна продавать королева Бельгии? Разве она чем-то торгует?
— Она — нет, не торгует, конечно, но Германия покупает в Бельгийском Конго уран. Уран необходим для производства нового, не сравнимого ни с каким другим по мощности оружия. Судя по всему, Германия приступила к разработке такого оружия. Мы решили написать письмо президенту Рузвельту о чудовищной опасности, которой подвергается человечество. Я обязательно должен написать это письмо.
— Почему ты?
— Видишь ли, — он стоял спиной к огромному, почти во всю стену кабинета окну, — видишь ли, так случилось, что формула, связывающая массу и энергию, и есть основа, главный принцип такого оружия.
— Как это?
— Потому что масса представляет собой замороженную энергию.
— Ну и что?
— Почему все женщины так интересуются физикой?
— Все?!
— Прости, сейчас попробую проще. Дело в том, что материя, приближающаяся к скорости света, становится энергией, а энергия при замедлении становится материей, нет, вот по-другому..
— Неважно, я почти поняла. Но только при чем здесь ты?
— Ну как же… все-таки я первый сформулировал эту связь.
— А… Это вот е-эм-це, поняла.
— Е-эм-це квадрат. Вспомнил трагикомическую историю. Когда я учился в Политехническом, у меня был друг — Адлер. Потом он убил премьер-министра Австрии, был приговорен к смерти, но его признали душевнобольным. Знаешь почему?
— Конечно, нет.
— Потому что он не признавал моей теории! Выходит, я его спас.
— А почему ты сейчас о нем вспомнил?
— Это странная вещь: мало кто понимает мою теорию, и вещественных доказательств ее не было. Понадобились опыты Ганна и Штрассмана, чтобы подтвердить на практике мою теорию и, увы, увидеть путь к созданию чудовищного взрывчатого вещества.
