трогает пальцами волосы у уха. И теперь мне кажется, что…что это не Алтан…не чужая женщина. Мне кажется, что это моя Вера, и я схожу с ума».
Его маленькая добрая девочка попала в паутину обмана точно так же, как и он сам. Она страдает точно так же сильно и не может с собой совладать.
– Поэтому ты ушла, Эрдэнэ? Неужели ты, и правда, ушла сама?
За стенкой послышался жалобный плач, и руки с тетрадью опустились. Внутри все дернулось, сердце больно заныло, и он быстрыми шагами прошел в детскую и сам не понял, как взял с кроватки маленького Галя на руки. Посмотрел в голубые глаза, и собственные вдруг стали плохо видеть, помутнели.
Прижал малыша к себе, укладывая маленькую головку на свое плечо, и покачивая начал ходить по комнате…вспоминая, как Ангаахай пела его сыновьям колыбельную…она говорила, что прочла ее в старинной легенде, в одной из книг, на обложке которой мощный черный волк завывал на луну, а женщина с красными волосами гладила маленького волчонка. Его птичка столько раз пела эту песню, что он сам выучил ее наизусть и теперь тихонько напевал Галю, всматриваясь в темноту подернутым дымкой печали взглядом и чувствуя всепоглощающую любовь внутри…настолько же сильную, насколько и пугающе невыносимую. Любовь к своему ребенку.
Спи, сыночек, мой родной,
Мой любимый, золотой,
Спи, сыночек, засыпай,
Глазки-звезды закрывай.
Спи, сыночек, спи, малыш,
Завтра утром побежишь
По полянам босиком.
Мама следом за тобой.
Если птенчик упадет,
Мама сыночку найдет,
От беды убережет
И закроет от дождя,
От болезни, от огня,
От врага и от беды,
Спрячет мальчика в любви…
Спи, сыночек, мой родной,
Мой любимый, золотой,
Спи, сыночек, засыпай,
Глазки-звезды закрывай.
С солнца ниточку зимой,
Прядь снежинки в летний зной,
Сноп соломки на гранит,
Пусть Иллин тебя хранит,
Боль слезами исцелит…
Боль слезами исцелит…
Спи, сыночек, мой родной,
Мой любимый, золотой.
Спи, сыночек, засыпай,
Глазки-звезды закрывай…
(с) Ульяна Соболева. Колыбельная
из «Легенды о проклятых. Ослепленные тьмой».
Глава 8
Я уставала так, что есть не хотелось. А если и хотелось, то кусок в горло пролазил с трудом. Единственное, что радовало – это ежедневная встреча с детьми. Их выводили на прогулку, и я через сетку рабицу могла жадно следить за тем, как они играют в мяч, катаются на качели. Иногда они подбегали к ограде и смотрели на меня, а я со слезами на глазах смотрела на них. И ничего больше мне было не нужно. Только видеть моих мальчиков, только дышать воздухом вместе с ними и понимать – ради чего я все еще жива и все еще терплю весь этот кошмар, не наложив на себя руки. После такой огромной любви страшно очутиться в болоте ненависти с безумцем.
Когда я забывала поесть, Сума приносил мне сверток из столовой и заботливо оставлял под дверью. И вот эта чужая забота трогала до слез и доводила до исступления. Потому что до безумия хотелось, чтобы меня жалел тот, другой, тот, кто превратил нашу жизнь в ад…Я могла бы напомнить ему, могла бы рассказать о тех моментах, которые знали только мы вдвоем…но моя память, она хоть и вернулась, все равно была обрывочной и неточной. Иногда я путала события, иногда не могла вспомнить, что произошло раньше, а что позже, и я боялась, что мои воспоминания могут быть полуфантазией, снами и разозлить, взбудоражить его еще больше.
Я снова начала его бояться, как когда-то, и пусть проблески былого ослепляли до тошноты, я все равно ловила себя на мысли о том, что этот психопат, которым он стал, внушает мне суеверный ужас вперемешку с дикой жалостью и отчаянием. Как бы сильно мне хотелось его исцелить, и в то же время я была бессильна что-либо изменить. Оставалось лишь надеяться на чудо.
На ужин снова не пошла и теперь сидела с подносом на коленях и ковырялась вилкой в гречневой каше с кусочками мяса. После стольких дней голодовки мой желудок настолько сузился, что теперь мне хватало и двух ложек, чтобы насытиться. Когда дверь распахнулась и ударилась о противоположную стену, я отпрянула и выронила поднос на пол. От неожиданности сердце замерло в груди и тут же пустилось вскачь, ударяясь о ребра и пульсируя в мгновенно пересохшем горле. Хан смотрел на меня, чуть наклонив голову вперед, как всегда исподлобья. И этот взгляд невыносим, он настолько тяжел, что мне кажется, он давит меня им, как каменными плитами, размазывает по стене. Его глаза сейчас настолько темные, что мне кажется, зрачок слился с радужкой, он бледен и, кажется, пьян. Как давно это было, когда я касалась этого мужественного, грубого лица ладонями, когда целовала его губы, когда имела право тереться щекой о его колючую щеку. Сколько было в нем огня, обжигающего дикого пламени, а сейчас мы словно в заснеженной пустыне, оба. Между нами ледяные глыбы его ненависти и презрения.
Как будто мой зверь одичал и стал чужим, страшным, опасным убийцей, и от панической боли сжалось сердце, застонало все внутри. Вошел в помещение и закрыл за собой дверь. В этой каморке мы остались одни. И теперь мне казалось, что исчез весь кислород и все пространство заполнено его мощным, гигантским телом. Он опять одет во все черное, и его волосы всклокочены и падают ему на лицо. Я так отчетливо вижу ниточки седых прядей, и мне до безумия хочется поправить их, убрать с высокого лба, разгладить кончиками пальцев морщины ярости, пролегшие между бровями.
Лебедь и коршун…как в моем сне. И вряд ли от лебедя останутся хотя бы перышки. Сколько шрамов на моем сердце прибавится после этого визита? Зачем он пришел?
– Уже нашла себе кормильца? – усмехнулся уголком рта и пнул носком ботинка тарелку с рассыпавшейся кашей. – Что еще он таскает сюда с кухни? А ночью тоже приходит в гости?
Наклонился и схватив меня за ногу, дернул к себе, не давая отползти к самой стенке на постели.
– Кто приходит? Что ты несешь? О чем ты?
– Об этом идиоте, который таскает тебе еду с кухни, когда твое королевское величество брезгует обедать и ужинать с прислугой! Ночью ты сосешь у него за преданность? Как он тебя трахает? На этой постели? На полу?
Подтянул к себе и схватил ладонью за лицо, заставляя смотреть себе в глаза. И мне было очень страшно, потому что я не знала, зачем он пришел
