— Маленько слышал.
— И я слышал, Мустафа. Только не маленько, а в полной мере, с довеском. Лицезрел вблизи, так сказать. Лучше не лицезреть, замечу. Особенно на коротком расстоянии.
— Товарищ командир… — проговорил огорчённо Мустафа и умолк.
Старший лейтенант с досадою покрутил головой словно тугой воротник сдавливал ему шею. Мустафа ждал — стоял навытяжку, ждал.
— Ладно, Мустафа, — наконец произнёс Горшков, — дай мне немного времени подумать. Мозги в этом деле никогда не бывают лишними.
Мустафа прижал руку к груди и церемонно поклонился. Будто муфтий в мечети.
— Спасибо, товарищ старший лейтенант. Я не подведу.
Горшков поморщился вновь — он ещё не сказал «Да», а Мустафа всё повернул так, будто он сказал это. Расстегнув пару пуговиц на воротнике гимнастёрки, старший лейтенант освободил себе горло и, понимая, что Мустафа от него не отстанет, махнул рукой: иди, мол.
Когда Мустафа исчез, старший лейтенант вызвал к себе Охворостова:
— Вот что, старшина… Снабди Мустафу провиантом, выдай три диска к автомату, патронов россыпных и организуй ему проход на ту сторону…
— Один пойдёт?
— Один.
— Рисковый мужик.
— Пусть попробует. Можно, конечно, старшина, и пятерых послать, но где у нас люди? Нет у нас людей… Поэтому Мустафа пойдёт один.
— Задачу понял, проход Мустафе на ту сторону будет обеспечен, — тихо проговорил старшина и беззвучно, будто дух бестелесный, состоявший из воздуха, исчез.
Очутившись по ту сторону фронта, Мустафа заполз в тёмный изломанный лесок — тут все леса были донельзя изувечены снарядами, слишком часто они стремились укрыть под своей сенью войска, — и решил немного переждать, сориентироваться.
В лесу было тихо, сама линия фронта, обычно горячая, сплошь в огне, тоже была на удивление тиха — ни выстрелов, ни сигнальных ракет, мертвенно освещающих небо, ни суматохи, внезапно возникавшей то тут, то там и также внезапно прекращающейся, — тишина стояла неправдоподобная, словно бы воюющие стороны договорились о перемирии.
Если и раздавались где-то звуки, то были они сугубо лесными — в одном месте среди выщипанных еловых лап проснулась птичка, встрепенулась; хлопнула пару раз крыльями и затихла вновь, в другом запищали дерущиеся мыши — нашли прошлогодний орешек, оброненный усталой осенней лещиной, и устроили из-за него драку, в третьем вылез из-под земли крот, отряхнул свою гладкую шкурку, просипел что-то недовольно и вновь втиснулся в свой извивистый лаз — эти звуки были хорошо понятны Мустафе, как была понятна и тишь, упавшая на линию фронта. Нехорошая эта тишь. Такая тишина всегда устанавливается перед бурей.
Отдохнув, оглядевшись немного, он двинулся дальше. На востоке немного высветлился горизонт, над лесом вспыхнуло дрожащее серое марево — можно уже разглядеть кончики пальцев на руках — не то ведь в слепой мге можно было легко расколоть себе голову о дерево…
Он шёл, не останавливаясь, два с половиной часа, потом тормознул — решил сделать привал, перекусить немного, прикинуть, до какого края земли добрался.
Из мешка Мустафа достал карту. Развернул её на старом, ровно срезанном пне. Конечно, читать карту так же мастерски, как это делает старший лейтенант, он не сможет, но тем не менее кое-что сообразить сумеет и место, куда забрёл, тоже определить сумеет.
Местность тут, конечно, слепая, затесей почти нет, но Мустафа скумекал, где находится, прикинул довольно точно, теперь, после перекуса, надо будет уходить влево — километрах в трёх отсюда пролегает дорога, на неё и надо целить.
Мустафа хорошо понимал, чего стоило старшему лейтенанту отпустить его одного в этот поиск — Горшков отвечал за разведчиков головой, и если что-то будет не так, если Мустафа не вернётся, командир ответит за него партбилетом, и должностью своей командирской, и званием воинским. Единственное, что останется у Горшкова неизменным — фронт: дальше окопов его не пошлют… Поэтому командира нельзя было подводить.
Достав из мешка банку говяжьей тушёнки, Мустафа вспорол её своей самодельной финкой, воткнул лезвие в землю, нарядной наборной ручкой кверху, прислушался — что по лесу кто-то идёт?.. Нет — показалось.
Завтрак он обставил основательно — поел со вкусом, в недалёком роднике зачерпнул воды, послушал птиц и двинулся дальше — сделав поправку, подвернув влево, к шоссейной дороге.
Шёл он размеренно, спокойно, стараясь засекать всё, что попадалось ему на пути, отмечая всякую мелочь — фиксировал даже запахи и фильтровал их, в одном месте, в низине, уловил дух мертвечины, подумал, что лежит человек, свернул в сторону и увидел убитого лосёнка, сплюнул через плечо и спрямил путь, — через час услышал рокот автомобильных моторов — шоссе, забитое машинами, находилось уже недалеко. Спокойствие, поселившееся в душе Мустафы, не покидало его… Неожиданно он подумал о том, что ходить в разведку одному лучше, чем компанией, — рассчитывать тут можно только на себя, любезного, и довольствоваться лишь этим.
Это устраивало Мустафу.
В километре от шоссе, в небольшой липовой рощице, белел чистыми известковыми стенами большой дом с примыкающим к нему пустым коровником — этот хутор, в прошлом плотно заселённый, а сейчас пустой, был точно указан на карте. Немецкие солдаты пустили бурёнок в котёл, в землю врыли высокие деревянные столбы с антеннами: самую громоздкую антенну с чёрными железными усами установили на крыше коровника, навесили на неё провода.
«Что-то важное… Похоже на инженерный пункт, — догадался Мустафа. — Сюда могут наведываться разные шишки, а это тот самый коленкор, который старшему лейтенанту нужен… Надо понаблюдать — вдруг какое-нибудь коленкоровое изделие действительно появится на горизонте?»
Сказано — сделано. Мустафа выбрал себе точку удобную, но неприметную, из тех, что рядом пройдёшь, а взглядом не зацепишься, нагрёб на себя валежника и начал наблюдать. Чутьё у Мустафы имелось — ещё с пограничной поры, позже, уже в лагере, оно отточилось, обострилось, и если у него возникало ощущение, что охота будет удачной, Мустафа знал: так оно и будет.
Чутьё не подвело Мустафу: часа через два на хутор проследовал небольшой легковой автомобиль с громким выхлопом — прогорела труба, — выкрашенный в вязкий серый цвет; в автомобиле, рядом с водителем, сидел офицер в золоченом пенсне, ловко пристёгнутом к седловине носа, в руках осанистый чин этот держал портфель, сшитый из толстой жёлтой кожи.
«То самое, что дядюшке Мустафе и надо, — сказал Мустафа, обращаясь к себе в третьем лице, — главное, чтобы деятель этот раньше времени назад не потрюхал…»
Перебегая от куста к кусту, а в открытых местах двигаясь ползком, Мустафа перебрался на окраину удобного леска, залёг в кустах недалеко от пересечения просёлка, ведущего на хутор, с шоссейкой. Просёлок был пустынен — лишь изредка по нему, отчаянно пыля, проносился мотоциклист, либо проезжала невзрачная машинешка, типа той серой мышки-норушки, на которой прибыл чин с портфелем, и всё — крупные машины на просёлок не сворачивали. И — ни души. Хотя бы какие-нибудь солдаты-ротозеи мимо прошли, либо «штатские шпаки», ан нет…
Но хутор жил, дышал, действовал, в нём колготились люди, это Мустафа ощущал чутким своим нутром. Нюхом обострённым… Иначе бы ему и делать здесь было нечего.
Он ждал, когда хлипкая серая машинешка покатит из хутора на большую дорогу, но «серая мышь» эта так и не сдвинулась с места, она словно бы примёрзла к крыльцу жилого дома. Даже если чин с портфелем останется ночевать на хуторе, Мустафа всё равно должен будет ждать его.
Утром, когда рассвело, Мустафа приподнялся над схоронкой, увидел — серая машина по-прежнему стоит у крыльца. У Мустафы на душе сделалось легче, но потом лёгкость эта прошла: а вдруг этот хрен с портфелем ночью куда-нибудь передислоцировался? Всё ведь могло случиться! Могло, да не случилось.
Мустафа достал из мешка фляжку с водой, плеснул себе немного на ладонь, отёр лицо.
Вода освежила его. Он потряс плечами, прогоняя от себя оцепенение и холод, и занялся привычным делом — достал банку с тушёнкой. Вскрыл её финкой. Сталь финки была закалённой, легко оставляла зазубрины на любой другой стали — выточил её Мустафа в лагере из автомобильного клапана, произведённого в Москве на автозаводе имени Сталина, — ножом Мустафа был доволен.
Единственное, что было плохо — когда лезвие затупится окончательно, заточить его без станка будет почти невозможно. Семь потов прольёшь, прежде чем что-то получится. Но и это устраивало Мустафу, он был человеком упрямым, если чего-то задумывал, то своего добивался обязательно.
Позавтракав, Мустафа зарыл железную банку в землю, нахлобучил сверху ком дерна, придавил сапогом, привычным движением поднёс к глазам бинокль. Наставил его на чистенький, как игрушка, хуторской дом: чего там? Пустынен был двор, примыкающий к избе, одиноко серела около крыльца замёрзшая за ночь машинешка, да на длинных прочных усах антенны сидели две клювастые, взъерошенные и оттого похожие на попугаев вороны — больше ничего и никого на хуторе не было. Ни одного человека. Перемерли фрицы все, что ли?
