Процесс, при котором мотивация, противоположная усилиям воли, в субъективном ощущении человека превращается в ощущение слабоволия, а в отдельных случаях — даже в «потерю контроля», отражает воздействие на его чувственную сферу твердых и в высшей степени предвзятых ожиданий. Очень часто случается, что, будучи очень решительными и целеустремленными, ригидные люди не могут определиться в том, что они хотят, что они собираются делать и даже в чем они уверены. Они путают то , что, по их мнению, им следует хотеть, с тем, что они действительно хотят; то, что, по их мнению, должно быть их намерениями, со своими истинными намерениями; идеи, в которые, по их мнению, они должны верить, со своими подлинными убеждениями. Ригидная личность представляет себе, что она хочет переехать, как, например, моя пациентка, что она убеждена в необходимости этого переезда и что она намеревается это сделать, тогда как на самом деле она лишь думает, что должна быть в этом убеждена и должна это сделать, но не намеревается и не хочет переезжать. Такой человек отождествляет некоторые императивы своей «воли» со своими желаниями и часто выражает свое предполагаемое желание — «Я хочу переехать! Я знаю, так для меня будет лучше» — в императивном стиле своей воли, и вместе со всей предвзятостью, присущей этой воле, он не признает противоположных мотиваций как таковых, а ощущает их только как лень, инерцию или плохую организованность.
Таким образом, сила воли ригидной личности отчуждает ее от ее собственных чувств и мотиваций. Изначально, должно быть, существовал внешний, обходной путь: авторитетные указания, которые сейчас проявляются в этой воле, ранее исходили от других людей и налагались извне. Такое управление могло развиться только из отношения ребенка к высшему авторитету взрослого. Но ригидная личность не интериоризировала цели, нормы и запреты авторитетного взрослого в обычном смысле. Проблема заключается именно в том, что ригидная личность ставит перед собой цели и задачи, которые не были полностью или хотя бы удовлетворительно интериоризированы, которые не стали ее собственными целями. Она их не сумела полностью «присвоить». Если бы это получилось, не понадобились бы ни «внутренняя сила», ни «сила воли», ни ригидность характера. С другой стороны, какая-то интериоризация все же произошла. Даже если правда, что жизнь ригидной личности управляется ее волей, правда и то, что она сама прилагает эту волю, что она ее уважает, считает ее цели и задачи собственными целями и охраняет их даже от своих собственных чувств.
Исходя из этого представления, мы можем догадаться о природе такой интериоризации и о значении и происхождении такой воли. Оказывается, ригидная личность продолжает идентифицироваться с фигурами высшего авторитета, извлекая их из детских представлений о высшем авторитете взрослого, и подражать им. Воля ригидной личности — это результат такого подражания и такой идентификации. Как станет ясно из моего подробного обсуждения в последующих главах, эта гипотеза поможет объяснить многие черты, присущие людям с ригидным характером: например, их демонстративную деловитости искусственный ореол авторитета, склонность к догматизму, непреклонную, защитную заносчивость — и вместе с тем скрытое в глубине чувство стыда и неполноценности. Но здесь мне следует показать, как такое отношение к высшему авторитету сможет еще больше прояснить некоторые фундаментальные аспекты ригидного самоуправления, в особенности — его особого отношения к внешнему миру.
Слишком подчеркнутые формы ригидного поведения — его крайняя нарочитость и целеустремленность — приводят нас к мысли, что ригидность — это развитие, которое почему-то зашло слишком далеко. В каком-то смысле нарочитость ригидной личности может вполне оказаться результатом чрезмерного развития волевого управления и контроля, а чрезмерное развитие отчужденной и объективной установки — противоположной крайностью: результатом субъективности, неотложности (immediacy) и пассивности реакций, характерных для раннего детства. Но фактически состояние ригидности отражает не столько чрезмерное развитие волевого управления и контроля, сколько неудачи в таком развитии. На другом полюсе по отношению к неотложности и пассивности реакции, характерной для раннего детства, оказывается гибкость, а вовсе не ригидность поведения. Гибкость, а вовсе не ригидность отражает активное самоуправление. И, наконец, гибкость, а не ригидность отражает подлинно объективную установку к внешнему миру.
Жесткая целеустремленность ригидной личности сужает ее интерес к миру, ограничивая и наполняя предубеждениями ее восприятие внешнего мира. Такой человек занят поисками только данных (а в паранойяльном случае — ключей), соответствующих своим целям или своей обеспокоенности. Страдающий навязчивостью мужчина, проверяющий соответствие каждой женщины-претендентки целому списку требований, существующих у него в голове, с целью выбрать подходящую ему жену, объективно не видит женщину. Он видит некий перечень черт и качеств, которые в сумме составляют не личность, а высокий или низкий общий балл. Это некая разновидность субъективизма, сознания, которое не является ни открытым, ни внимательным к внешнему миру. Наоборот, оно является ограниченным и предвзятым, так как должно удовлетворять заранее установленным требованиям и жестко поставленным целям. Иными словами, волевое поведение ригидной личности не направляется осознанными целями и задачами, как это обычно бывает вследствие объективного внимания к миру, непрерывного его объяснения и «попыток» вообразить возможности действия. Поведение ригидной личности управляется жестко зафиксированными и заранее установленными целями и в дальнейшем «технически» пополняется только информацией, соответствующей этим целям. Именно такой процесс приводит к самоощущению, похожему на описание одного мужчины, страдающего навязчивостью, который счел, что жизнь во многом проходит «на автопилоте». Поведение ригидных людей начинает во многом походить на этот процесс, когда они в своей повседневной деятельности, в своих ритуалах, в своих пересказах догм механически корпят над выполнением своих целей, совершенно не обращая внимания на собственные интересы. При этом такое волевое управление гораздо менее автономно, чем кажется. Строго говоря, во многих отношениях оно только псевдоавтономно.
Я думаю, вполне понятно, что псевдоавтономия рождается в результате внутреннего отношения к высшему авторитету, о котором я уже говорил. Цели, которые перед собой ставит ригидная личность, и задачи, которые она решает («Я должен добиться большего», «Я должен крутиться»), по своему характеру очень похожи на некие установленные авторитетные нормы или императивы. Ригидная личность ссылается на эти авторитетные правила, а также на актуальные для нее примеры и образы авторитетных фигур именно тогда, когда внимание и интерес другого человека были бы направлены на внешний мир. Например, это становится очевидно при попытке одержимо-навязчивой личности выбрать между двумя решениями: х и у, опираясь на некое правило, закон, авторитетное мнение или свое представление о том, какой выбор сделал некий очень уважаемый человек, — и все это вместо того, чтобы просто рассмотреть возможности х и у. Или когда ригидная личность опирается на некую авторитетную догму, занимающую все ее внимание и все ее мысли, она не обращает внимания на реальные факты. Такие решения и суждения преимущественно развиваются не из отношения человека к внешнему миру, а из его некоторых внутренних представлений об авторитете — то есть из его отношения к некому аспекту собственной личности. Эту мысль можно выразить иначе: отношение ригидной личности к таким авторитетным правилам и фигурам подменяет объективное отношение к внешнему миру, и тогда оно теряет свою необходимость.
Интересно сравнить этот процесс с ригидностью маленьких детей, поведение которых тоже не управляется объективным отношением к внешнему миру. Например, Вернер[53] описывает способ привычных действий, присущих маленьким детям, отмечая их усердное, внимательное и зачастую очень манерное поведение. Каждый элемент такого действия должен быть тщательно выполнен, ничего не должно быть упущено, не должно быть никакой торопливости и не допускается никаких компромиссов. Становится ясно, что ребенок ранее осуществил это действие, восстановил его в памяти, и потому может воспроизвести его так же, как полное непрерывное представление, «которое нельзя разделить на существенную и несущественную части»[54]. Вернер добавляет: «Фактически в последнем случае анализ показывает... что в основе такой ригидности и недостаточной гибкости мотива и цели лежит относительное отсутствие полярности между субъектом и внешним миром»[55]. Иными словами, у ребенка нет ясного и объективного ощущения связи между действием и целью, и его действие не столько направляется объективным вниманием к прогрессу действия и контакту с окружающей средой, сколько «включается» самой целью и быстро продолжается в виде непрерывного реактивного процесса, основанного на воспоминании.
