Тедди взглянул на верхнюю страницу предоставленного главврачом файла; это не было личное дело больного, скорее некие общие характеристики, которые Коули набросал по памяти. Парня, проходившего первым, звали Кен Кейдж, и попал он сюда после того, как набросился в проходе магазина на незнакомого человека и начал избивать свою жертву банкой с зеленым горошком, при этом тихо приговаривая: «Не читай мою почту».
— Ну что, Кен, — начал Чак, — как вы поживаете?
— Ноги зябнут. У меня зябнут ноги.
— Сочувствую.
— Больно ходить, да. — Кен поскреб края струпа на руке, сначала осторожно, словно нащупывая подходы.
— Позавчера вечером вы были на групповой терапии?
— Ноги зябнут, и больно ходить.
— Дать носки? — предложил Тедди, заметив, как ухмыльнулись два санитара.
— Да, я хочу носки, я хочу носки, я хочу носки, — бормотал он, опустив голову и слегка подпрыгивая.
— Сейчас получите, но сначала мы должны уточнить, были ли вы…
— Сильно зябнут. Ноги. Зябнут, и больно ходить.
Тедди глянул на Чака, а тот в это время улыбался откровенно хихикавшим санитарам.
— Кен, — сказал Чак. — Посмотрите на меня.
Но Кен продолжал смотреть в пол, еще больше подпрыгивая. Он расковырял ногтем струп, и волоски на руке окрасила кровь.
— Кен?
— Не могу ходить. Никак, никак. Зябнут, зябнут, зябнут.
— Кен, ну же, посмотрите на меня.
Кен положил кулаки на стол. Тут же поднялись оба санитара.
— Не должны болеть, — бормотал Кен. — Не должны. Они это нарочно. Они напускают в палату холод. И в коленные чашечки.
Санитары приблизились к их столу и через голову больного воззрились на Чака. Белый парень сказал:
— Ребята, вы закончили или хотите еще послушать про его ноги?
— Ноги зябнут.
У чернокожего санитара поднялась одна бровь.
— Все нормально, Кенни. Мы отведем тебя в душ, там ты быстро согреешься.
Белый парень вставил:
— Я здесь уже пять лет. Одна и та же пластинка.
— Пять лет? — спросил Тедди.
— Больно ходить.
— Пять лет, — подтвердил санитар.
— Больно ходить, они напускают холод в ноги…
Следующий, Питер Брин, двадцати шести лет, оказался маленьким плотным блондином. Он хрустел суставами и грыз ногти.
— Что привело вас сюда, Питер?
Блондин посмотрел на приставов, от которых его отделял стол, глазами, казавшимися перманентно влажными.
— Я постоянно боюсь.
— Чего?
— Разного.
— Ясно.
Питер забросил левую ногу на правое колено и, взявшись за лодыжку, подался вперед.
— Это прозвучит глупо, но я боюсь часов. Они тикают. И проникают в мозг. А еще боюсь крыс.
— Я тоже, — признался Чак.
— Правда? — просветлел Питер.
— Еще как. Писклявые сволочи. У меня от одного их вида мороз по коже.
— Тогда вам лучше не выходить ночью за эти стены, — посоветовал Питер. — Их там тьма.
— Спасибо, что предупредили.
— Карандашей, — продолжал больной. — Когда грифелем — чирк-чирк — по бумаге. Вас боюсь.
— Меня?
— Нет. — Питер мотнул подбородком в сторону Тедди: — Его.
— Интересно, почему? — спросил Тедди.
Тот пожал плечами:
— Больно здоровый. И эта короткая стрижка. Может за себя постоять. Шрамы на костяшках. Мой отец был такой. Без шрамов. Гладкие руки. Но тоже злобный. И мои братья. Они меня часто били.
— Я не буду вас бить, — заверил его Тедди.
— Но вы можете. Разве нет? Вы сильнее. Это делает меня уязвимым. Вот мне и страшно.
— И что вы делали, когда вам становилось страшно?
Держась за лодыжку, Питер раскачивался взад-вперед, прядь волос упала ему на лоб.
— Она была милая. Я не желал ей зла. Но она пугала меня своей большой грудью и тем, как она вертела задом в своем белом платье. Она приходила к нам каждый день. И глядела на меня, как… Знаете, как глядят на ребенка? Вот с такой улыбкой. Притом что она была моего возраста. Ну, не моего, на несколько лет старше, все равно, двадцать с небольшим. У нее уже был огромный сексуальный опыт. По глазам видно. Ей нравилось демонстрировать себя голой. Она не раз делала минет. И тут она просит у меня стакан воды. Мы с ней одни в кухне. Ничего так, да?
Тедди наклонил файл, чтобы Чак мог прочитать заметки Коули:
Больной с куском стекла набросился на сиделку своего отца. После этого женщина находилась в критическом состоянии, шрамы у нее остались на всю жизнь. Больной отрицает свою вину в содеянном.
— А все потому, что она меня напугала, — объяснял Питер. — Она хотела увидеть мою штуковину, чтобы надо мной посмеяться. Сказать, что у меня никогда не будет женщины, и детей не будет, и что я никогда не стану мужчиной. А иначе зачем бы я, правильно? Вы на меня поглядите, да я мухи не обижу. Я тихий. Но если меня напугать… Ох уж этот мозг.
— А что? — спросил его Чак успокаивающим тоном.
— Вы когда-нибудь об этом задумывались?
— О твоем мозге?
— О мозге вообще. Моем, вашем, любом. В сущности, это двигатель. Ну да. Тонко отлаженный мотор. С кучей разных деталей — передачи, болты, пружины. Мы даже не знаем, зачем нужна половина из них. Но если откажет одна… нужна половина из них. Но если откажет одна маленькая деталь, всего одна… Вы задумывались об этом?
— Да как-то нет.
— А вы задумайтесь. Это как с автомобилем. То же самое. Одна передача полетела, один болт треснул, и вся система накрылась. Ну как жить, когда ты это понимаешь? — Он постучал себя пальцем по виску. — Все спрятано здесь, и ты не имеешь к этому доступа и, в сущности, ничего не контролируешь! Это оно контролирует тебя. А если в один прекрасный день оно решит не выходить на работу? — Он подался вперед, и они увидели напрягшиеся жилы на шее. — Тогда считай, что ты в глубокой заднице, правильно?
— Интересный взгляд, — сказал Чак.
Питер снова откинулся на спинку стула, вдруг сделавшись апатичным.
— Это пугает меня больше всего.
Тедди, чьи мигрени награждали его способностью улавливать чужие флюиды, идущие от невозможности контролировать собственные мозговые процессы, готов был в целом признать правоту Питера, однако больше всего сейчас ему хотелось схватить за горло этого маленького засранца, припечатать к печке у задней стены кафетерия и вытряхнуть из него все про несчастную сиделку, которую он порезал.
Ты хоть имя-то ее помнишь, Пит? А как насчет ее страхов? А? Ее страхом был ты. Она честно старалась делать свое дело, чтобы заработать на жизнь. Может, у нее были дети. Может, она откладывала деньги сыну или дочери на колледж, на лучшую долю. Такая скромная мечта.
Но какой-то психопат и маменькин сынок из богатенькой семьи решил иначе. Мечта отменяется. Как и нормальная жизнь для вас, мисс. Отменяется раз и навсегда.
Тедди разглядывал сидевшего напротив него Питера Брина, и его так и подмывало врезать этой гниде в лицо так, чтобы врачи потом не смогли собрать всех косточек у него в носу. Так врезать, чтобы этот звук застрял у него в голове до конца дней.
Вместо этого он закрыл файл со словами:
— Вы ведь были прошлой ночью на групповой терапии вместе с Рейчел Соландо?
— Да, сэр.
— Вы видели, как она ушла наверх к себе в палату?
— Нет. Сначала ушли мужчины. Она еще сидела вместе с Бриджет Кирнс и Леонорой Грант и этой сестрой.
— Сестрой?
Питер кивнул:
— Рыжей. Иногда она мне нравится. Вроде как настоящая. А иногда, сами знаете…
— Нет. — Тедди старался говорить таким же ровным голосом, как его напарник. — Не знаю.
— Вы же ее видели, да?
— Да. Как ее фамилия? Запамятовал.
— Ей фамилия ни к чему, — отмахнулся Питер. — Зачем такой фамилия? Грязная Девка — вот ее фамилия.
— Погодите, Питер, — остановил его Чак. — Вы же сказали, что она вам нравится.
— Когда я это сказал?
— Минуту назад.
— Не-е. Она дешевка. Подстилка.
— Тогда еще один вопрос.
— Дрянь, дрянь, дрянь.
— Питер…
Он поднял глаза на Тедди.
— Я могу задать вам вопрос?
— Ладно.
— В тот вечер, на групповой терапии, произошло что-нибудь необычное?
— Она не проронила ни слова. Сидела как мышь. Между прочим, она убила своих детей. Троих. Представляете? Кто на такое способен? Я вам скажу: только больные на всю голову.
— Люди сталкиваются с проблемами, — заметил ему Чак. — Иногда очень серьезными. Почему мы и называем их больными людьми. Им нужна помощь.
— Им нужен газ, — возразил Питер.
— Простите?
— Газ, — повторил Питер, обращаясь к Тедди. — В газовую камеру слабоумных. Убийц. Утопила своих детей? В газовую камеру сучку.
За столом воцарилось молчание. Питер светился, как будто он открыл им глаза на окружающий мир. Но вот он погладил столешницу и встал.
