Как и с западноевропейской мыслью, Грановский был в разной степени знаком с отмеченными направлениями и представителями русской мысли — с одними меньше, с другими больше. Но если говорить о той традиции, в которой он воспитался, к которой примкнул и которую развил, — о традиции русского просветительского диалектического идеализма, то он усвоил ее.
И поскольку это так, мы имеем все основания сказать, что и самого Грановского следует считать деятелем заключительного этапа истории этой школы. Он начал свою деятельность в области философии истории как ее представитель, он начал свое развитие на ее основе, и он вышел за ее пределы, что знаменовало собой «своеобразное жизнеспособное распадение школы» (53, 5) на этом ответственнейшем участке ее учения — философии истории. Станкевич сыграл большую роль в формировании воззрений Грановского. Если мы попытаемся доказать в дальнейшем, что Грановский стремился синтезировать все прослеженные воздействия в некое теоретическое единство, то традиция в русской культуре совершенно отчетливо в этом синтезе видна: социальный утопизм в той мере, в какой он присутствует в построении Грановского, идет не от утопического социализма, а от традиции русской социальной утопии. В дальнейшем мы подробно остановимся на том, как Грановский отнесся к предшествующей философии истории. Но о его отношении к воззрениям Станкевича хотелось бы сказать сейчас, поскольку воздействие идей Станкевича Грановский испытал лишь в молодые годы, затем оно угасло отчасти под влиянием более мощных воздействий западной мысли, отчасти потому, что в той мере, в какой они вообще сыграли роль, они были усвоены именно в эти молодые годы. В общем виде мы уже говорили об их контактах, теперь нам надлежит сосредоточиться на этой теме уже под специальным углом зрения: какие именно идеи Станкевича оказали влияние на формирование философии истории Грановского?
Нет сомнения, что советы, какие давал Станкевич Грановскому, мысли, какие он сообщал ему в первые же месяцы пребывания Грановского за границей, были учтены и восприняты Грановским. К этим идеям следует прежде всего отнести взгляд Станкевича на мир, на род человеческий как на единое, на историю человечества, как на единый процесс и на науку о ней, как на монистическую теорию. «Я не понимаю натуралиста, — пишет Станкевич Грановскому в Берлин (14 июня 1836 г.) в письме, как бы дававшем общее направление его историческим занятиям, — который считает ноги у козявок, и историка, который, начав с Ромула, в целую жизнь не дойдет до Нумы Помпилия, не понимаю человека, который знает о существовании и спорах мыслителей и бежит их и отдается в волю своего темного поэтического чувства… Нет! Человек может знать, что хочет… и быть в единстве с самим собою, одушевить науку одною светлою идеею — и этого мы в праве ждать и требовать от тебя, милый Грановский…» (83, 446–447). Для достижения этой теоретической цельности в понятиях об исторической науке Станкевич советует Грановскому заняться философией (см. 83, 447). «Грановский! — восклицает он. — Веришь ли — оковы спали с души, когда я увидел, что вне одной всеобъемлющей идеи нет знания; что жизнь есть самонаслаждение любви и что все другое — призрак. Да, это мое твердое убеждение. Теперь есть цель передо мною: я хочу полного единства в мире моего знания, хочу дать себе отчет в каждом явлении, хочу видеть связь его с жизнью целого мира, его необходимость, его роль в развитии одной идеи. Что бы ни вышло, одного этого я буду искать. Пусть другие больше моего знали, может быть, я буду знать лучше, — и тут нет лишнего самолюбия. Пришло время. Лучше — я разумею — отчетливее, в связи с одною идеею, вне которой нет жизни» (83, 450). Нет сомнения, что Грановский воспринял от берлинских профессоров некоторые уже знакомые идеи, они упали на почву, взрыхленную пропагандой Станкевича, а тот факт, что Грановский находился в весьма смятенном состоянии духа, обнаруживает, что лекции берлинских профессоров оказались недостаточными для достижения того «единства знания» и «цельности человеческой натуры», к достижению которых призывал Станкевич.
Дальнейшая переписка Станкевича и Грановского показывает скорее взаимодействие и, так сказать, освобождение Грановского от духовного влияния Станкевича. Грановский спорит со Станкевичем по вопросу о чешском славянском движении (хотя по существу они одинаково оценивают его). Станкевич возражает на оценку Грановским мнения Гегеля о практической пользе истории (мы уже цитировали в первой главе соответствующие места из их переписки). Между ними возникает обмен мнениями о роли политических форм и государства в истории, об истолковании категории действительности в связи с ее интерпретацией московскими друзьями Станкевича.
Но не только отмеченные идеи Станкевича оказали влияние на мировоззрение Грановского, и не только они вызвали со стороны последнего горячее признание роли «учителя молодежи» в его духовном развитии, не этим исчерпывается преемственная связь идей двух мыслителей, ибо хотя Грановский и воспринял их впервые именно от своего друга, но эти же идеи, развитые более глубоко, разносторонне и конкретно, он стал усваивать из лекций берлинских профессоров и книг.
Главное же и специальное влияние Станкевича на Грановского состояло в том, что последний воспринял основную идею Станкевича — идею нравственно совершенной личности как условия совершенства общества, идею гармонии личности и общества; понятие о долге перед родиной — как понятие личной морали, личных устремлений. Грановский перевел этическую идею Станкевича в социологический план. «Никому на свете, — писал Грановский, — не был я так обязан: его влияние на меня было бесконечно и благотворно. Этого, может быть, кроме меня никто не знает» (8, 404).
Не следует думать, что это были преувеличения, вызванные скорбью по поводу смерти друга. Еще при жизни Станкевича Грановский выражался не менее энергично: «Я не легко и, признаюсь, не охотно поддаюсь чужому влиянию, но Станкевич имел на меня большое, более, чем кто-нибудь после моей матери… Из всех людей, с которыми я сходился в жизни, — а между ними есть много отличных во всех отношениях, — Станкевич самый замечательный. В нем соединяются высшие качества ума и сердца» (9, 38–39).
Это мнение важно не только тем, что оно высказано во время, когда Станкевич еще жил и оказывал влияние, но особенно тем, что здесь сам Грановский считает его влияние большим, нежели влияние его тогдашних университетских учителей (многими из которых он восторгался) и авторов изучаемых им книг. По сообщению Григорьева, Грановский писал ему после смерти Станкевича: «Ему (Станкевичу. — З. К.) было 27 лет, а в голове более гения, чем у всех русских ученых, вместе взятых» (9, 53)[9].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
