Изелин, таким образом, сделал решительный шаг по пути создания теории исторического процесса. Однако его последователи — Ж. А. Н. Кондорсе, Э. Б. Кондильяк и другие, изображая историю человечества как прогресс цивилизации, делали это, по мнению Грановского, чисто количественно: «О влиянии просвещения на нравы, о степени возрастания, о внутреннем органическом развитии жизни народов не упоминали, на это не было обращено внимание. Всякая необходимость исторического содержания исчезла, явился произвол: в человеке видели существо страдательное» (16, л. 9).
Связывая эту чисто количественную теорию прогресса человечества не только с идеями Изелина, но и с философской теорией Дж. Локка, Грановский не соглашался с ней, подвергал ее критике. Во-первых, она констатировала прогресс в его, так сказать, чистом виде, игнорировала регрессивные ходы истории, т. е. тот очевидный факт, что «история являет нам зрелище беспрерывных перемен, процветания и увядания, жизни и смерти» (4, 39), что наряду с прогрессирующими, процветающими народами существуют и даже составляют их большинство народы отсталые, погруженные в неподвижность, нищенство и невежество. Во-вторых, эта теория выводила прогресс только из внешних воздействий на человека: «История и человек — простые материалы без внутреннего содержания и развития» (там же). Народы оказывались здесь как бы одинаковыми, качественно неразличаемыми, не имеющими внутреннего «органического» содержания и жизни механическими атомами некоторого единства — человечества.
Дальнейшее движение философии истории вперед Грановский усматривал в трудах И. Г. Гердера, особенно в его труде «Идеи к философии истории человечества». Именно Гердер, «враг этой сухой теории прогресса» (4, 40), протестуя против указанных тенденций чисто количественной философии истории, «первый признал живую самостоятельность народов» (16, л. 9 об.), перестал придерживаться «абстрактного представления об общей человеческой природе», ввел «вместо простой внешней причинности… понятие о всеобщей истории как о прогрессе сил и форм…» (4, 40). Но Гердер был «более поэт, чем историк» (16, л. 9 об.), и на формирование философии истории окончательное влияние оказал Кант своим творением «Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане». Сам И. Кант не развил своих идей, да это было и невозможно для такой агностической философской системы, как Кантова. «Система, которая не признавала познаваемости предметов… могла произвести внешнюю схему, а не философию истории» (4, 41). В силу своих особенностей «ни Гердер, ни Кант не установили философии истории, хотя и потрясли в основании старые системы. Честь этого установления принадлежала новейшей философии. Шеллинг первый оказал полное определение органического развития истории. Далее, Гегель, его творение Vorlesungen uber Philosophie der Geschichte (Лекции о философии истории. — З. К.) слабо, исключая введения [10], где виден великий мыслитель; но он пополнил и оправдал себя в других сочинениях, как-то: философической религии, эстетике и особенно в философии духа» (16, л. 8 об. — 10).
Как видим, пальму первенства в выделении, статуировании философии истории Грановский отдает не Канту и не Гегелю, а Шеллингу — именно «Шеллинг первый оказал полное определение органического развития истории». Это важно подчеркнуть по трем причинам. Во-первых, здесь мы констатируем очень чуткое понимание истории философии истории. Уже не раз отмечалось, что приоритеты и заслуги молодого Шеллинга в истории немецкой и мировой философии по ряду причин несправедливо оттеснялись на задний план, а на первый выдвигались заслуги Гегеля. К чести Грановского, надо сказать, что он отдает должное этим великим немецким философам, тонко и конкретно понимая роль каждого. Во-вторых, нам потому важно отметить это отношение Грановского к молодому Шеллингу, что оно было вообще характерно для представителей идеалистической философии русского Просвещения первой половины XIX в. — главным теоретическим источником их философии была философия молодого Шеллинга. Это дает нам основание считать молодого Грановского представителем этой школы. Наконец, в-третьих, отношение Грановского к Шеллингу и Гегелю для нас интересно и значительно тем, что оно показывает нам эту школу русской философии в тот период, когда она как таковая распадается и это распадение характеризуется помимо прочего тем, что ее ориентация на философию молодого Шеллинга сменяется ориентацией на Гегеля с тем, однако, что историческая роль Шеллинга оценивается ею весьма высоко. Оценивая эту роль как роль первооткрывателя, Грановский, однако, примыкает уже не к Шеллингу, а к Гегелю, который пошел «далее» Шеллинга.
Все это мы должны иметь в виду уже сейчас, и это поможет нам понимать отношение Грановского к этим двум его философским учителям и в дальнейшем: как ни эволюционировали взгляды русского историка, отношение его к Шеллингу и Гегелю и оценка их роли в истории философии истории останутся в сущности такими, какими они были уже в первом курсе его университетских лекций.
Переходя далее к характеристике философии истории Гегеля, Грановский говорил, что у Гегеля только «абсолютное», «только сознающий себя внутренно дух обладает полным и ясным уразумением истории и природы» (4, 41), достигая этого уразумения через различные формы мышления. «Извлечь из глубины этого, стоящего выше всякого опыта, самосознания общие понятия, лежащие в основании исторических явлений, — разумное, существенное, с их внутреннею, логическою необходимостью, показать, что случившееся должно было случиться по внутреннему логическому закону, оправдать историю — вот задача философии истории (по Гегелю. — З. К.)» (4, 42). Принимая, как мы увидим ниже, основную системосозидающую идею Гегеля об абсолютном (абсолютной идее) как начале всего сущего, в том числе и истории человечества, считая Введение к «Философии истории» ее разделом, Грановский подверг критике и эту часть лекций.
«Вот та краткая теория истории, — говорит Грановский в теоретическом вступлении к своему публичному курсу 1843/44 учебного года, — которая существует в Европе признанная всем ученым миром» (16, л. 14). Конечно, это было неверно, далеко не все признавали теорию Гегеля, и это сразу же почувствовал сам лектор: его курс был принят в штыки славянофилами и деятелями официальной университетской науки (например, Шевыревым). Этого заявления не приняли бы и многие западные консервативные и реакционные ученые (и это Грановский сознавал). Уже началась и критика Гегеля слева. Надо полагать, что Грановский понимал сказанное не буквально, не абсолютно, а в том смысле, что он излагает и опирается на философию истории, как она сложилась к этому времени в определенной традиции, которую он и изучал. Высшим результатом здесь он считал, несмотря на все критические оговорки, Гегеля. Это не значит, конечно, что в эти годы он совсем не прослеживал дальнейшую судьбу этой традиции. Так, в курсе 1843/44 учебного года он считает наиболее «совершенным» развитием «идеи об органической жизни истории» концепцию А. Гумбольдта (16, л. 10 об.), а в конспекте введения к курсу называет еще и польского младогегельянца А. Цешковского (26, л. 23–23 об.), критически относившегося к Гегелю.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
