Из письма Боткина к брату Михаилу мы узнаем о дальнейшей борьбе, разыгравшейся осенью 1861 года в Медико-хирургической академии. «Мне хочется тебе передать исторически дело моего поступления на место Шипулинского, боюсь только, что тебе будет скучно читать, но все-таки сделаю это, чтобы увековечить эту историю, очень важную в моей жизни. Нынешней весной между мной и Шипулинским было решено, что он не приедет к лекциям и не начнет их; следовательно, начать нужно будет мне. Приехавши в город с дачи, слышу — и Шипулинский здесь и ко мне не идет, а был в клинике, сердился, что ничего не готово, — следовательно, хочет начать… Наконец лекции начались, начальство просит меня окончить формальность с экзаменом адъюнкта, отнекиваюсь, они пристают; наконец я соглашаюсь, но с условием, чтобы меня пригласили в конференцию экзаменоваться официальной бумагой, что и сделано. В ответ на это приглашение я отправляю две бумаги, одну — рапорт о болезни, другую — где говорю, что, не желая никогда быть адъюнктом, я считаю экзамен для утверждения в оной должности излишним, если же по открытия вакансии кафедры Шипулинского конференция не сочтет меня достойным занятия оной кафедры, то прошу покорнейше меня уволить из академии. Бумага эта была, как бомба, брошена в конференцию: здесь открылась партия против меня, которая еще не успела спеться и приготовиться к действию. В ту же конференцию, когда я послал бумагу, должно было рассуждать об отставке Шипулинского. Одна партия, самая сильная, готовила Экка, другая, более слабая, — Бессера. Студенты прислали депутацию в конференцию и, каждого Члена по очереди вызывая, просили заявить их желание видеть на этом месте Боткина, а не кого другого. Эта депутация мне настолько помогла, что противники были убиты сразу, ибо их самих, как членов конференции, просили хлопотать за меня. В этой конференции мой приятель Якубович, желая мне помочь, так стал хвалить, что все сочли за долг оскорбиться; он им публично сказал, что Боткин в один год в академии сделал больше, чем большая часть членов в течение всей их деятельности профессорской. Это оскорбление дало мне ожесточенных врагов, которые дошли до того, что читали по поводу меня речь студентам, убеждая их отказаться от меня и выбрать Экка. Но эта речь только оскорбила студентов и дала иле новых друзей. На следующее заседание конференции представили официальный адрес врачи нашего академического института в пользу меня, а также студенты. В это заседание стали отбирать голоса на выбор кандидата на эту кафедру, шесть было за Экка и двенадцать за меня. Одни из главнейших моих противников требовал, чтобы я прочел лекцию не теоретическую, но практическую над больными, которых мне выберут: что и было мною выполнено, после чего я был избран шестнадцатью голосами против трех в профессора клиники».
Молодой профессор, одержав с помощью общественности победу, продолжал свою работу с удвоенной энергией.
«При… безграничной любви к делу, при необыкновенных способностях, трудолюбии и громадных познаниях Боткин, овладев клиникой, постарался поставить ее на такую высоту, на какой до него не стояла ни одна клиника у нас, да едва ли и в Западной Европе, — писал Белоголовый в своих воспоминаниях. — В клинике сосредоточилась вся его страсть к науке и именно самая благородная сторона знаний — применение их к жизни; от клиники он получал двойное удовлетворение. Во-первых, в ней он продолжал учиться сам, проверяя все, что ему давали как книги, так и те соображения и задачи, которые зарождались, вырабатывались и в несметном количестве накоплялись в его постоянно работавшем мозгу; в свою очередь и клиника, как непосредственное наблюдение больных, беспрестанно наталкивала его на новые вопросы и выводы, служившие целям его самообразования. Во-вторых, в клинике он любил, и чуть ли не больше всего, свое преподавательское дело; в чтении лекций он видел не простое исполнение своего долга — для него они составляли живую, неодолимую потребность его натуры делиться собственными обширными знаниями и прививать к молодым формирующимся умам ту же веру в медицину как точную науку, какая одушевляла его самого».
Лекции Боткина с самого начала его преподавательской деятельности пользовались исключительной популярностью у студентов. Аудитория, где читал Боткин, рассчитанная на 500 человек, была постоянно переполнена. Приходили студенты пятого курса, которым тот же предмет читал считавшийся хорошим лектором профессор Эйхвальд. Часто бывали на лекциях посторонние, даже не причастные к медицине люди.
Лекция Сергей Петрович всегда читал стоя, держался крайне просто.
«Боткин имел обыкновение, — вспоминает А. Сталь, — во время клинических разборов ставить ногу на стул, упереться локтей о свое согнутое колено и в течение всей устной беседы пощипывать свою реденькую клином бородку».
Сила его лекций была в конкретности и логике изложения, в уменье заставить слушателя самого сделать выводы, научить его клинически мыслить, как он сам это называл.
Ученик Боткина Н. Я. Чистович так описывает его лекцию-разбор:
«…Началась лекция с расспроса больного. Расспрос длился долго и для новичка мог показаться даже слишком детальным. Затем следовало тоже очень подробное детальное исследование больного, затянувшееся почти до конца официального срока лекции. Но вот Сергея Петрович окончил собирание данных, повернулся к аудитории, оперся рукою на решетку и приступил к анализу и комбинированию собранных материалов. Все, что казалось такой беспорядочной кучей, подчас мелочными данными, все это на наших глазах стало рассортировываться, комбинироваться в стройное, красивое строение».
«Никогда лекции Боткина не отдавали книжным духом, — пишет другой его ученик, А. Сталь. — В них трудно было слушателям заметить что-либо вычитанное, выученное и придуманное с предвзятой мыслью. Напротив того, нам казалось, что мысли лектора творятся здесь же, перед глазами слушателей. Его словесные образы выливались в соответствующую форму самовольно, по мере их создания в мозгу».
Если мы обратимся к «Клиническим лекциям» Боткина, то заметим еще одну особенность; в них основное не описание общих случаев болезни, а конкретный разбор больного с определенным заболеванием. Главное, считал Боткин, — овладеть методом исследования больного и не бояться тратить время на разбор одной какой-либо болезни, изучая ее на различных больных со всей возможной тщательностью. Так, например, за один семестр он 18 лекций посвятил разбору тифа. И какой же это был разбор! Он поражал логической связью со всеми наблюдаемыми явлениями, со всеми особенностями организма каждого больного. «Нельзя говорить о клинической картине болезни вообще, вне связи с данным больным, — подчеркивал Боткин. — Болезни всегда развиваются по-разному, в зависимости от особенностей индивидуума».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
