Молчу.
— Че, разбудила?
— Нет.
— Ясно. Как дела?
— Хреново.
— Понятно. А у меня — норм. С Антоном завтра встречаемся. Ну, чмаффки — покаффки!
— Угу.
Юлин звонок доказал, что где-то далеко-далеко привычный мир все-таки существует.
— Мама, тут связь есть. Давай папе позвоним! Узнаем, как там у него, да?
Мама, сквозь стон, соглашается.
— Только про нас не рассказывай. Перепугается, а толку-то.
— А ты будешь с ним говорить?
— Мы поссорились. Не буду. Привет ему передай. Где ж Боря, а?
С папой разговор вышел короче ожидаемого.
— Папочка, привет, у нас все хорошо, как ты? …Ой, здорово как! Мы не…
Вот и все. Роуминг сожрал все деньги на телефоне, а папа нас теперь точно не вызволит из этого ужаса. Потому что у нас же «все хорошо!»
— А папу в Калининграде на работу берут!
Да-а. Вот какие дела: где-то, далеко-далеко отсюда, есть еще и Калининград. Неужели и впрямь есть?
Конечно, папа перезванивает маме, они мирятся, (мама при этом старается говорить обычным голосом и на все его расспросы отвечает, что нет, мол, все с ней нормально, это что-то с горлом). Папочка уточняет, в приличной ли гостинице мы остановились, и есть ли у нас горячая вода и туалет в номере, и крепкая ли дверь, и… но тут начинаются гудки — очевидно, и папины-мамины единицы роуминг с Россией не пожалел.
Глава 20
Приближающиеся голоса заставили нас опять напрячься. Несколько мужчин и женщина, переговариваясь, вошли в клуб. Короткая перепалка со стражем культурного объекта закончилась философски-грустной репликой деда: «А наличности все одно от меня не увишь, чудь белоглазая!»
И вот на сцену — место нашего прибежища, — вышли четверо. Впереди с озабоченной мордахой рысцой трусил Борька. За ним широко шагал высокий человек с белой бородой и копной седых волос. В одной руке он держал носилки, обычно в таких мы переносим мусор на школьных субботниках. Но эти были совсем маленькие. За вошедшим торопилась пожилая женщина с пегой «химией» на голове, смешно путаясь в грубых сапожищах с отворотами. Последним шел блондинистый толстячок средних лет. Он испуганно поглядывал на нас, не произнося ни звука. Женщина наклонилась и погладила маму по голове:
— Вот ты какая стала. Ну, потерпи, миленькая. Сейчас домой поедешь.
— Куда домой? Вы кто все?
— Дядю Мишу своего любимого узнаешь? Дядю Мишу Башко? — женщина кивнула на великана. Тот застенчиво улыбнулся:
— Она ж малюсенькая была!
Мама приподнялась на локте:
— Я помню! Вы папин друг, мы гуляли вместе, и вы говорили, что хорошо, что я такая маленькая — везде к речке сквозь заросли пройду, даже наклоняться не надо. А вы, как медведь, там еле пролезали.
— Ну, и меня, может, тоже помнишь?
— Извините…
— А кто тебе с мизинчика флакон от зеленки снимал?
— Флакон… да… Маленький, сел плотно, застрял намертво. Я испугалась, что так и буду жить — с мизинцем в бутыльке. А вы мне его снимали, да? Вот ведь… А как вас зовут? А, Вы — Всерождественская, да?
— Миш, Мишаня, слышите? «Всерождественская» я, оказывается! Обижаешь, девонька. Фамилия моя, честная, замужняя — Башко, как и раньше. Да и зовут все так же. Надежда. Для них (кивает на нас), — Ивановна.
Подошедшая не к началу Светка вслушивалась в разговор с долей неприязни.
— Укладывайте ее, — командует Надежда для нас Ивановна.
Носилки, как выяснилось, были стандартного размера: это они по сравнению с дядей Мишей малюсенькими показались. Приладили на носилки принесенный кусок фанеры, не сразу замеченный мною. Уложили маму на это хлипкое сооружение.
— Наркоз-то добыл, малой? — противный дед вылез из своего закутка при входе, уставился выпуклыми черными глазками на Борьку.
— Ты, Пинчер, выпросишь скоро. И — ох, крепко! Никакого «наркоза» не хватит! Подожгу! — Надежда Ивановна со всей силы грохнула дверью прямо перед его носом.
По дороге мама кричала от боли и сама себе затыкала рот ладошкой.
Боря поймал мою руку, сжал сильно-сильно. Глаза перепуганные. Светка держалась поодаль и притворялась, что ей все равно.
Так мы и шли. Неизвестно куда, неизвестно с кем. По улице крошечного поселка, где-то в степи. Где-то на границе Казахстана с Россией. Где-то в середине Евразии.
Темно. И, похоже, здесь всегда дует ветер.
— Знаю, чего у тебя спину схватило, — рассуждала по пути Надежда Ивановна, игнорируя мамины стоны.
— Мерзла мамка? — это уже обращаясь к нам.
Сама ж себе и отвечает:
— Конечно, мерзла. И растрясло ее по дороге — тут к гадалке не ходи. Не дорога — доска для стирки, раньше такие доски были, ребристые. А потом, поди, прыгала с машины… Прыгала мамка?
Подтверждаю недоумённо:
— Прыгала.
Я действительно удивлена. Шерлок Холмс в сапогах какой-то!
— Вот и допрыгалась… — подытоживает тетя Надя. — Ущемление нерва, похоже. У меня такая же штука — так я лучше любого врача знаю, как оно бывает. Ничего, недельку-другую без движения на досках полежит — будет как новенькая.
— «Другую»? Да у нас билеты через неделю домой!
— Что ж — давай, вали, бросай мамку! Билеты дороже.
Молчу. Радужных перспектив все больше. А ведь с утра в списке моих проблем числился только Светик. Который теперь скромно плетется сзади, никого своей блистательной персоной не подавляя.
Есть хочу аж до тошнотиков. Хоть бы перекусить чем:
— Борь, а ты поесть купил что-нибудь?
— Мне тетя Надя не продала.
— А вот не дала, не дала! — хохочет тетка в сапогах. — Не, ты слышь, шкет у меня просит: «Дайте, пожалуйста, водки двести граммов, бутылку кетчупа и килограмм печенья „Зоологическое“». А я в глаза ему посмотреть захотела — кто такой, новенький, из молодых да ранних. А глаза эти мне знакомы. Да, Борёк?
— Внезапно! Она меня по глазам узнала. У меня же, как у Веры Андреевны.
— А ее изумруды я не забуду ни-ког-да! — вполне серьезно говорит Надежда Ивановна. — Да, Миш?
— У нас на Верочку-красавицу специально посмотреть приезжали, — гудит, оглядываясь, великан. — Жалко, не повидались. Молодец она. Умница.
— А я всегда на глаза перво-наперво внимание обращаю. Как говорится — у кого что болит… У меня ж — вот, видели? — Надежда поворачивается и, приблизив свое лицо, смотрит близко-близко.
— Ой!
— Вот так — всю жизнь. Родилась такая.
Радужка глаз почти белая, и на ней много зрачков! Один — в центре, и еще несколько темных крупинок рассыпаны там и сям. Глаз, как куропаткино яичко.
Что-то мне страшно стало. И куда маму несут этот дядя Миша, с виду добрый, с этим, вторым?
Бестактно, то есть, вполне в духе этого поселка, спрашиваю тетку:
— А это кто второй с вами?
— Это Мих Михыч наш. Сыночек. Родила, думала — на утешение. Так и живет с нами. В город прогоняем — сопротивляется… Слушай, быстрее идти надо, она, может, уже опоросилась.
— Кто?
— Да свинья, кто еще опороситься может? Я там Лизку с ней оставила, но с нее толк невелик. За Лизкой бы кто присмотрел…
— А Лизка — внучка, наверное?
— Нету у нас внуков… — Тетя Надя замолчала и насупилась.
Впрочем, мы в это время как раз и дошли. Надежда Ивановна проскочила вперед, загнала пса в будку и, своими сапожищами загораживая раздирающейся от лая псине путь на свободу, торопила нас.
Домик, приземистый снаружи, внутри, однако, маленьким не оказался. Просторный темный коридор, какие-то ситцевые занавески на дверях, кухня, комната… Главное — тепло, и пахнет нормально.
— Ну, голуба, перебирайся, давай, вот сюда. Терпи, терпи… А рожала как? Терпи.
Младший Михаил исчез, дядя Миша Башко чем-то гремел на кухне. Зато в комнате, куда нас привели, появился новый персонаж — растрепанная девушка в белом халате. Но только лицо у девушки было старым и бессмысленным. Рот полуоткрыт, волосы нечесаны.
— Лизочка, иди, девочка, иди отдохни, моя хорошая. Мы тебе Сонечку принесли — подружку твою. Потом придешь — посмотришь на нее. А сейчас Сонечке бай-бай надо, у Сонечки спинка болит. — Голос белоглазой Надежды стал таким сладким, что меня дрожь пробрала.
«Привидение» послушно удалилось.
Мама напряженно смотрела на нашу спасительницу.
— Помнишь ее? — спрашивает хозяйка маму. — Вы еще играли вместе, мы же недалеко жили. Это уж потом беда случилась, Вера вас увезла к тому времени. Эх. Расскажу завтра, да… И жить страшно, и помирать не хочется. Пока накормлю вас. А тебе, бедолага, обезболивающего надо. Сердечко-то как, не шалит?
Вскоре мы смогли умыться и поужинать макаронами с луково-томатной подливкой. Спать хотелось зверски — однако поспать нам и не дали.
Глава 21
Они заговорщицки шептались на кухне. Доносилось рассудительное тети Нади:
— Ну, не прирезать же ее.
