— Спи, Оленька, спи.
Милюкин подошел вплотную. Желто-бурые, в багровых прожилках белки глаз дико сверкнули. Широко размахнувшись, он ударил Надю плетью по лицу.
Глава десятая
В центре села Алмазово, рядом с окривевшей, припавшей на один бок деревянной церковью, красиво вписываясь в просторную площадь, большую и пыльную, заросшую по бокам подорожником, стоял старый поповский дом. Вечерами он удивленно распахивал двенадцать больших ярко освещенных окон в резных наличниках на шумливое село, а в обычное время окна словно зажмуривались, дремали, думали тягучую, одним им известную думу. В последнее время в давно уже конфискованном поповском доме находилась контора райпотребсоюза, а сейчас, после прихода немцев, в нем разместилась комендатура. Ромашка смутно помнила то далекое время, когда она еще совсем маленькой девочкой жила в этом доме. В конце двадцатых годов церковь, где служил ее отец, была закрыта, поповский дом конфискован, и они поселились в маленьком уютном домике на две комнатки на отшибе села, подальше от людей. Жили тихо, неприметно. Бывшая попадья Феоктиста Савельевна, ее мать, все добрела и раздавалась вширь; тощий отец Влас сох, хирел; из Зиночки вытягивалась стройная красивая девушка. После неудачной любви с Николаем Зина вернулась к матери.
С приходом фашистов Ромашка притихла, увяла. Она не выходила из дому, слоняясь целыми днями по прохладным тенистым комнаткам с низкими потолками, где поселился новый жилец — страх. Страх перед завтрашним днем. Он был отвратительным, липким, выпирающим из всех пазов и щелей; он, словно тень, преследовал Ромашку по пятам. Тягостное предчувствие какой-то неотвратимой беды не покидало ее. Бояться фашистов ей было нечего, она — дочь попа, к тому же пострадавшего от власти: в тридцать седьмом году он сидел, правда, недолго. Но ярлык «врага народа» прильнул к нему и остался до конца его дней. Может быть, поэтому и пил он без меры. Еще в детские годы, начиная осмысливать жизнь, Зина поняла, что народ русский не любит попов, эта нелюбовь впоследствии слепо перешла и на нее, поповскую дочь. После разрыва с Николаем Аделаида Львовна лишила ее любимой работы, вскоре Зину исключили из комсомола. Ее короткая биография была сплошь испачкана черными, грязными пятнами, и стереть эти пятна было невозможно. Зина все понимала. Она покорно носила лоток с мороженым и улыбалась всем виноватой, заискивающей улыбкой. И никто не знал, какая буря клокотала в ее чистой душе и искала выхода. Вся ее натура упорно сопротивлялась тому фальшивому, гнетущему положению, в котором она оказалась. А сейчас добавился еще и страх перед завтрашним днем; и она была бессильна что-либо предпринять.
Она — дочь попа, дочь врага народа, выброшенная за борт по политическим соображениям молодая учительница, знает немецкий, почему бы ей не служить новым хозяевам? Одна мысль о позорном услужении врагу приводила ее в ужас. Когда мать однажды вечером торопливым недовольным бормотком сказала ей об этом, она, оторопев, распахнула свои большие глубокие и ясные, как весеннее небо, глаза и только и могла выдавить из себя свое неизменное: «Ужас!» Убежала в свою комнату. У нее мысли не возникало о мести своим недоброжелателям. Стоило сделать донос, и счеты были бы сведены...
Зина лежала на диване с учебником французского языка. В окно постучали. Ромашка сорвалась с дивана, побежала к окну и увидела полицая.
— Открой, Лощилова.
Она открыла дверь и, стоя посредине комнаты, недоуменно смотрела на здоровенного рыжего парня с полицейской повязкой на рукаве и карабином за плечом.
— Лощилова Зинаида?
— Да. Это — я.
— На двенадцать часов к коменданту.
— А зачем? Ужас!
— Этого не знаю. Ровно к двенадцати. У них — точность. Все — по секундам.
Полицай оглядел квартиру и, не сказав больше ни слова, вышел.
Видела Ромашка, как полицай о чем-то долго говорил с ее матерью, возвращавшейся от соседки, мать размахивала руками, что-то рассказывала ему своим обычным быстрым бормотком, несколько раз тянула его за рукав и припадала к его уху.
— Иди, иди, дурочка, вспомнили и о тебе, благодетели, работу какую ни есть дадут, продуктами будем обеспечены, а то уже оголодали совсем, — затараторила она, едва переступив порог. — Да будь поласковее, дури своей не показывай, да по-немецки с ними разговаривай; они и смиловятся над нами, горемычными. Ты-то уж за все заслужила внимания. Иди, иди, да оденься понарядней.
И вот теперь, теряясь в догадках, Ромашка подходила к своему бывшему дому, где сейчас разместилась немецкая комендатура, и страх снова спутывал невидимыми путами ее ноги. «Если хотят сделать из меня переводчицу, — тревожно думала она, — то пусть хоть убьют, а переводчицей я не стану. Достаточно с меня того, что я поповская дочь, хватит позора на всю жизнь. Лучше смерть, чем новый ярлык».
На высоком крыльце ее встретил, по обыкновению поигрывая плеткой, Костя Милюкин, теперь уже господин начальник полиции. Завидев Ромашку, он оскалился, протянул ей руку.
— Ромашечка, сорок одно с кисточкой, кралюшка ты моя козырная, красунька ты моя расписная. Эх, сам бы лопнул кусочек лакомый, да не можно, хозяину потребовалось. Да ты того, не ломайся с ним, будь покладистей, не будь дурочкой, поняла?
«Вот она, неотвратимая беда пришла, — подумала Зина. — Погибла я. Ужас!»
— Что вам от меня надо?
— Ничего, кралюшка, страшного, ничего. Комендант — свойский парень, и вы с ним поладите. — Милюкин заржал, пропуская Зину вперед. — Проходи, проходи, я сейчас доложу.
Милюкин вышел из залы и поманил ее, помахивая плеткой. За столом сидел, небрежно откинувшись в плетеном кресле, молодой белобрысый офицер. Он быстро повернул к ней некрупную приплюснутую с боков голову на длинной тонкой шее, пристально впился в Ромашку светлыми улыбающимися глазами.
— О, шейне медхен, гут, Кость-я!
В окна, запутавшись в густо переплетенных ветвях одичалого сада, несмело заглядывал уже по-осеннему вылинялый полдень. Тянуло медовыми, терпкими запахами налившихся соком переспелых яблок. Цепляясь за корявые стволы яблонь, летали первые паутинки. Офицер долго не мог оторвать цепкого взгляда от молодой женщины. Перед ним стояла высокая, статная, белотелая поповна, как отрекомендовал ее Милюкин, именно настоящая русская поповна. Крепдешиновое платье в мелкий горошек красиво облегало ее пышный бюст, только на полных щеках вместо здорового малинового румянца растеклась бледность, а в глазах притаился плохо скрываемый испуг.
— Садитесь, фройлен Зинаида, — любезно пригласил офицер, подставляя плетеный стул.
Зина чуть склонила голову, осторожно села. Ее большие в легкой поволоке серые глаза посмотрели на офицера ласково и пугливо.
— Вернер Шулле, — представился он, низко уронив голову.
Офицер был совсем не страшным, напротив — ласковым и предупредительным. Зина это заметила сразу. Он совсем недурно говорил по-русски, и мысль о том, что ее хотят сделать переводчицей, Зина откинула. «Тогда зачем же я ему нужна?»
— Мне сказали, что вы хорошо владеете немецким?
— Да, это правда. Я преподавала немецкий язык в школе, — ответила Зина по-немецки.
— О, — щелкнул он языком, — у вас чистейший берлинский выговор, вы не арийского происхождения?
— Нет. Я русская поповна.
— Говорят, что это ваш бывший дом?
— Да, когда-то был наш.
— Вы хотите занять его снова?
— Нет, зачем же. Он уже занят вами.
— О, прекрасно! Вы великодушно уступаете свой дом немецкому офицеру?
— Да.
Вернер оживился, он стал расспрашивать Зину об отце, о ее прошлой жизни, переходя с родного языка на русский, и наоборот. Зина слушала, отвечала на его вопросы, не переставая улыбаться, и на сердце делалось все неспокойнее, все тревожнее: «Куда он клонит и для чего он вызвал?»
— Армия великого фюрера принесла вам свободу, и я сделаю для вас все, — улыбнувшись кончиками сухих губ, проговорил он и откинулся в кресле. — Но и вы должны для нас кое-что сделать. Глаза его сощурились и, как показалось Зине, сверкнули остро.
Она сжалась, ладони ее вспотели, коленки задрожали мелкой дрожью. «Начинается, — подумала она, — ужас!»
— Мы не жалеем ни своей крови, ни жизни ради спасения других, — начал он снова, пристально посматривая на Зину. — Потому мы счастливы. Только тот благороден, умен и счастлив, кто живет ради блага других. Высшее из достоинств человека — добродетель. Лишь она — источник вечной радости. В этом — высшее назначение человека на земле. Вот и вы, Зинаида, должны послужить добродетели, и, послужив, вы поймете, что будете счастливы.
— Я не вполне понимаю вас, господин комендант, извините уж, не серчайте, — несмело перебила Ромашка. — Я философию не изучала, профан в этом.
