Семь лошадей должна была держать почтовая станция. Однако служивые не управлялись, и потому пришлось увеличить конный парк до пятнадцати единиц. Уж слишком оживленной стала таежная трасса. Любопытно свидетельство журналиста Виктора Толкачева, работавшего в Архангельском областном архиве над материалами дорожной комиссии столетней давности. Он приводит такую историю: «Грозно взыскивало начальство за всякое замедление почты. Надо бы лошадей побольше, а оно книги учета завело. И приказано в тех книгах отмечать точно, когда почта прошла да когда дальше отправлена. Чтоб никакой задержки! Меняй лошадей, хлебни чайку — и пошел!.. Прилег один разъездной почтарь на лавку и заснул, как умер. Разбудить его не могли ни водой, ни руганью. Двенадцать часов тройка ждала почтальона! И записал станционный служитель, что все это время почта... ехала. Ехала шестнадцать часов вместо четырех, положенных на один прогон. Выкрутился смотритель».
Однако у других авторов тайбола и ее окружение выглядят совсем не так мрачно. Может быть, это зависит от свойства характера, дорожного настроения, времени года?.. «Мне приходилось вспоминать Ивана Ивановича Шишкина при взгляде на вековые сосны и ели. Какие чудные, фантастические формы принимали они! — записал в 1898 году полярный художник Александр Борисов, будущий «русский Нансен», как назовут его впоследствии современники. — Право, иногда едешь лунной ночью и думаешь себе, что едешь среди какого-то античного храма, который весь заставлен множеством колоссальных мраморных статуй. Все время я собирался написать эту картину... но тридцатипятиградусный мороз превращал краски в густое тесто, они не брались на кисть и не приставали к полотну».
Проезжавшие здесь летом 1929 года фольклористы из Ленинграда восторгались «роскошными мохнатыми километрами», цветущим вереском, плюшевыми мхами и воздухом, благоухавшим хвоей и медом. Дорога стелилась среди «смолистых дебрей густого первобытного леса», выводила к истокам рек с ключевой водой и крохотным овальным озерам, полным окуней и щук... Этой же дорогой спустя два года проехал на мотоцикле секретарь Северного крайкома партии С.А.Бергавинов, впоследствии расстрелянный. В край, которым он тогда руководил, входили Архангельская и Вологодская губернии, а также Республика Коми с необъятными тундровыми побережьями. Бергавинов спешил на очередное «раскулачивание», и ориентиром ему служили гудящие столбы телеграфной и телефонной линии. Двадцать столбов на километр — заблудиться невозможно!..
А ветераны Великой Отечественной призыва 1941-го! Они прошли семисотверстную тайболу не под звон почтового колокольчика, а пешим строевым ходом с уполномоченным военкомата впереди. Спали в бывших станциях-кушнях, слой на слое, задыхаясь в липком поту десятков тел и не чувствуя комариных жал. Потом зычная команда «Стройсь!» — и новый 40-километровый марш-бросок до следующего привала, где никто, даже «батька», не знал, будет ли крыша над головой... А спустя четыре года каждый четвертый, остальных взяла война, возвращался на круги своя, кто без ноги, кто без руки, пораненный, оглушенный, с рядами медалей и нашивок на груди. Шел солдат и радовался: скоро дом, мамку с таткой увижу, невесту нареченную, сестер-братьев малых, — и проскакивал этот путь так же резво, как если бы был целым. (Замечу: почтовая тройка проходила зимнюю тайболу в лучшем случае за десять-двенадцать дней.)
Бойкая, разъезженная колея с многовековым стажем — свидетельница ратных дел, хранительница многих тайн. Но ничто не исчезает бесследно...
В зарослях лопухов и свирепых колючек доживают свой век строения бывшей почтовой станции Чублас, которая вошла в историю гражданской войны на Севере. Это был важный стратегический пункт на пути к Архангельску. Белые держали здесь целый гарнизон с пулеметами, местность вокруг станции была опутана колючей проволокой, оборудованы доты. Но внезапным ударом партизаны с Пи-неги прорвали кольцо обороны... Мне рассказывали, что и сейчас еще сохранились оплывшие окопы и столбы с колючкой. Внутри старого замоховевшего сруба, который когда-то служил дотом, выросли разлапистые березы, а в узких, как амбразура, щелях для кругового обстрела свили гнезда воробьи и синицы.
Четыре года назад я получил из поселка Емецк Архангельской области толстую бандероль, в которой был запечатан дневник похода группы школьников-туристов, прошедших тайболу во главе со своим учителем, действительным членом Географического общества СССР С.П.Таракановым. Школьники каждый день по очереди вели записи в дневнике, и вот что я прочитал под заголовком «Чублас»: «На высоком бугре в несколько рядов обнаружили остатки окопов и землянок. Мальчишки начали раскопки, нашли остатки каких-то банок — по нашим предположениям, то ли от иностранных консервов, то ли из-под пороха. Когда ребята собрались уже уходить, отчаявшись найти что-нибудь стоящее, Алеша Пантелеев нашел гильзу, внутри ее лежала целая капсула с порохом. Когда ее вскрыли, порох оказался трубчатым... И еще одна находка: на этом же бугре лежал наполовину сгнивший поклонный крест с резными буквицами, поставленный, видимо, после гражданской войны, так как на нем не было ни одного следа от пуль...»
Я вспомнил, что в книжке Виктора Толкачева, участника лыжного перехода по тайболе, тоже упоминалось о каком-то кресте. «В областном архиве, — писал он, — я рылся в делах губернаторской дорожной комиссии и увидел рисунок верстового столба, похожего на крест. И вдруг вспомнил, что на каком-то безымянном километре стоял вот такой же старинный полосатый очевидец отшумевших лет. А я тогда не сделал снимка! Мы, лыжники, проскочили его... Тот столб столько повидал на своем веку! Он бы мне многое рассказал...»
Можно отречься от своей памяти, но избавиться от нее нельзя. Многое рассказали бы не только верстовые столбы, обетные кресты, окопы, остатки мостов и гатей, но и старые люди, ныне преклонных лет, живущие на берегах Печоры, Мезени, Пинеги, которых по законам военного времени гнали на ремонт тракта, заставляя месяцами безвылазно жить в тайге...
В Вальтеве, что на Пинеге, я нашел Лукина Александра Павловича, который согласился показать нам тайболу. После некоторых раздумий он принял меня и моего младшего сына Кирилла под свое попечительное крыло. «Беговой мужик», как называли Лукина, считался в деревне лучшим рыбаком и охотником. Год назад вышедший на пенсию (а на Севере такая возможность предоставляется на пять лет раньше, чем в средней полосе), он еще сохранил молодецкую стать, порывистость и страсть к путешествиям. О лучшем спутнике можно было и не мечтать. Тем более что в детстве, в послевоенные годы, Александр Павлович работал на тайболе возчиком — развозил почту от Чубласа до Кокорной.
Как сказал Лукин, еще недавно люди вовсю пользовались таежной трассой. В зимние месяцы самые разнообразные грузы — продовольствие, оборудование, горючее, стройматериалы — шли этим трактом в мезенские селения. Дорогу обрамляли еловые вешки, обозначающие проезжую часть, а также деревянные опоры телеграфной и телефонной линии. Двадцать столбов на километр!..
Но «зимняя навигация» по тайболе продолжалась недолго: крутые подъемы и спуски напугали автотранспортное начальство, и тракт закрыли до лучших времен. Лет восемь назад пи-нежанам и мезенцам удалось соединить две лесовозные дороги местного значения, и эта новая трасса теперь используется как зимник для связи с Архангельском.
Что же касается самой тайболы, заметил Лукин, то в качестве ее сомневаться не приходится. Но это относится только к небольшому отрезку дороги, который составляет сто двадцать километров; от пинежского Вальтева до Больших Нисогор на Мезени. Сохранились настилы, гати, кое-где мостовые переходы через ручьи и речушки. Ну а в лесных избах, бывших почтовых станциях, живут нынче только связисты-обходчики и дежурные электромонтеры...
И вот тайбола разматывает свои километры. Старая, не запятнанная шинами и гусеницами тракторов колея из летописных времен. Дорога, рожденная стойким братством пешеходных ступней. Дорога, распятая на тележном колесе и санных полозьях...
Мы не просто шли, а буквально наслаждались ходьбой. Как будто это не изъезженный многими поколениями гужевой тракт, а увеселительная царская тропа. Плавные, обтекаемые повороты, плюшевый сиреневый мох под ногами, манящие просветы сквозь деревья с окнами жемчужной речки Ёжуги и краснощекими щельями-берегами, опутанными разноцветными лишайниками. Ни тебе привычных колдобин, ни пенных разливов бурого месива, не просыхающего даже в великую сушь, ни сирого, изувеченного кустарника по обочинам.
Вокруг тянулись нескончаемые хвойные версты с незаметным переходом от одного оттенка зелени к другому. Как сказал Лукин, это были молодые леса пинежско-мезенского междуречья — не знающие топора и пилы, не слышавшие гула тракторов, где, за исключением охотника и рыболова, давно уже не ступала нога человека.
