Вокруг тянулись нескончаемые хвойные версты с незаметным переходом от одного оттенка зелени к другому. Как сказал Лукин, это были молодые леса пинежско-мезенского междуречья — не знающие топора и пилы, не слышавшие гула тракторов, где, за исключением охотника и рыболова, давно уже не ступала нога человека.
Вообще, когда он заговорил о том, что начиная примерно с будущего года вся эта лесная зона будет разделана под орех, настроение у него заметно ухудшилось. Очень много людей развелось нынче в лесах, которые исповедуют «машинобожие», говорил Лукин. Конечно, машина освобождает человека от грубой черновой работы. Но одновременно она и лишает его этой работы. Передоверив свои мускулы рычагам и кнопкам, человек перестает чувствовать ее одушевленность, теряет первоощущение материала — дерева. Так, пахарь, сев за руль трактора, лишился мышечной радости, перестал ощущать землю...
— Я, к примеру, брал бы у заготовителей клятву, какую дают будущие врачи: «Не навреди!» — сказал Александр Павлович, прибавляя шаг. — Или же требовал от них сдачи техминимума по охране природы с выдачей специального удостоверения перед тем, как выпустить их в лес. И чтоб было б там записано как в шоферских правах: нарушил правила природного движения — прокол. Получил три «дырки» — убирайся с делянки прочь и забудь сюда дорогу!..
— Боюсь, при такой постановке вопроса дорогу в лес «забудет» большинство заготовителей, — усмехнулся я. — Слишком велика еще сила инерции. К тому же древесина нужна стране именно сегодня и в больших количествах.
— А завтра что — не понадобится?! — мгновенно отпарировал Лукин. — Ведь что получается: вместо отработанной делянки — сплошное черное болотистое поле, где ветра гуляют. И никакого намека на подрост. А ведь черника с брусникой просто так не растут. Им тень нужна... мох, вереск...
Вот у спецпереселенцев, говорил Лукин, что в Кокорной жили, все как у людей было. Они рубили не все подряд, как Бог на душу положит, — а по природному указу, в три-четыре приема рубили. Понимаете? По мере того, как деревья поспевали...
Расступился наконец глухой сосновый тоннель, дорога пошла под уклон, открылись окна пронзительной синевы — и вот она, Кокорная. Бывший спецпоселок лежал в гниющих развалинах, прикрытый сверху молодым леском. Скрипели на ржавых петлях ставни, гнулись под ветром тучные стебли трав на местах бывших сенокосов. Кокорная ушла из жизни тихо и неприметно вместе со своими обитателями, сдалась на милость бурьяну и жучку-древоточцу.
А ведь здесь еще были маслодельный и кожевенный заводы, лесопилка, ветряная и водяная мельницы, кузницы, конюшни, десятка полтора скотных дворов. А поля уходили на все четыре стороны, очень ухоженные были поля — и это несмотря на то, что на их месте в 29-м году, когда пригнали поселенцев, стояли густые чащи и непролазные болота. Ничего привозного в спецпоселке не было, но всего хватало. Сеяли рожь, ячмень, овес, сажали картошку, капусту, морковь, турнепс, много лошадей содержали. А некоторые до того исхитрялись, сказал Лукин, что под окнами бараков выращивали... цветы. И когда человек шел единственной длинной-предлинной улицей Кокорной, он видел сначала именно цветы, а потом уж и сами бараки, по-северному надежно сбитые жилища, совсем не похожие на унылые лагерные времянки, сколоченные из хлипкого теса. (Газета «Звезда», выходящая на Мезени, сообщала недавно: "«Здание восьмилетней школы, перевезенное из поселка спецпереселенцев, поражает своей добротностью. До недавнего времени оно считалось лучшим в районе, самым теплым и светлым. Рубка стен сделана в «чистый угол», а это довольно необычо для наших деревень».) Не давая мне опомниться, переварить информацию, Александр Павлович продолжал выкладывать все новые и новые подробности:
— Овес и ячмень, знаете, какой ростили?! По двадцать центнеров с га! Слыханное ли дело: под боком у Полярного круга — и такой урожай! Вот какими эти нации оказались: все трудности превзошли, все сельхозработы освоили. И леса вокруг сохранили. Рубили, рубили почем зря — а леса после них как новенькие стоят. Вот тебе и «враги народа»!..
Не помню, кто это сказал: от унижения до величия — один шаг, если это шаг к работе, к пробуждению духа... Крымские татары, украинцы, поляки, херсонские немцы работать умели, особенно последние. Не зря говорит русская пословица: немец что верба, куда ни ткни, тут и принялся. Не случайно, что эта разношерстная и разноязыкая масса, насчитывавшая порой до трех тысяч человек, выбрала себе в вожаки хозяйственного немца Фреймана, возглавлявшего спецколхоз «Прогресс» почти двадцать лет. И это под бдительным оком поселковой комендатуры НКВД, которая всячески разжигала национальные страсти, стараясь держать каждый народ в страхе и унижении. Но — странное дело! — никаких раздоров не было. Так говорили мне многие пинежские старожилы, старики, работавшие когда-то в Кокорной. Так сказал и Лукин.
Мы сидели в избе бывшей почтовой станции — единственном сохранившемся жилище, — гоняли долгие чаи, и я донимал его расспросами: как это, никаких раздоров? Не может такого быть, если учесть наше беспокойное, взрывоопасное время...
Александр Павлович растерянно разводил руками, порой не понимая, чего я от него добиваюсь.
— Охранники меня били — это я помню, бригадир тоже поколачивал. А вот из «гансов» или «чучмеков» никто даже голоса не повысил. Вот вам крест, ежели вру! Детская память — она как увеличительное стекло...
Александр Павлович хорошо помнил, как собирались обычно здесь, в этой комнате, тут совещания всякие проходили. Шумели, галдели, ругались (по-русски, кстати, ругались). А вот чтобы обидеть кого или за грудки схватить — этого не было. Бывало, татарин в угол тихонько отойдет — и давай молиться: «алла» да «алла»! И никто на него глазом не поведет. Уважали обычай, говорил Лукин, понимаете? А хохоту тут стояло — ой-ей-ей! Без того нельзя, чтоб не погалдеть и зубы не поскалить. Особливо украинцы с поляками старались — «гансов» шуточками донимали. А те только усмехаются да отмахиваются: некогда, мол, братья-славяне, смеху-ечками заниматься; план, мол, горит, да и Фрейман, того гляди, заявится...
— Здоровый был мужик Фрейман, он ко мне хорошо относился, всегда семечками угощал. Всяко, как ни приеду сюда, в ладошку насыплет. А ведь у него у самого дети были, мог бы и для них сэкономить. Такой человек был Валентин Эмильевич. Для каждой нации слово имел особенное, заговоренное... А уж матерщинник был — у-у-у! В бога, в душу, в корыто, в телегу, в крестителей и их заместителей...
А еще помню... — Лукин повернулся к моему сыну: — Сходи-ка, Кирюша, за водой, а то у нас в чайнике ничего не осталось... А еще помню одного татарина шебутного. Князем его звали. Веселый был до чертиков! Все кричал, куда ни войдет: «Слава товарищу Сталину!» Ему говорят: чего ты орешь, балда? Вохра услышит — срок новый получишь или на этап отправят. А он все «слава» да «слава» — никого не боялся... Когда, говорит, меня в ссылку брали, я был такой толстый и жирный, что ходить не мог. Живот — как пивной котел, даже больше. Потому, говорит, меня и женщины не любили. А теперь я стал тонкий, звонкий и прозрачный...
Рано утром мы отправились в Чублас, и дорога была все такая же наезженная и накатанная, с настилами, гатями и мостовыми переходами; жаль, что сейчас старушка тайбола превращается в памятник самой себе...
Ну сколько еще протянет эта дорога, если взглянуть на нее хозяйским глазом? Ну двадцать лет... ну тридцать. А ведь когда-то тайбола текла по векам и эпохам, как река, — неизменная и полноводная. Хорошо поработали сто с лишним лет назад архангельские мужики. Справно содержали ее и высланные инородцы, оставив добрый след в душах людей! И если мы действительно ценим историю, то, уверен, найдем и средства, чтобы поддержать тайболу, обновить хоть кое-где верстовые столбы, рубленые мосточки, почтовые станции, которые могли бы стать приютом для охотников и рыболовов. А большие поклонные кресты говорили бы нам о тех, кто жил когда-то на этой земле и кого уже не стало...
Олег Ларин Фото автора
Бонобо уходят...
Б онобо — так называется один из видов обезьян, о самом существовании которого ученые узнали сравнительно недавно — лишь в 1933 году, когда первые экземпляры бонобо были отловлены заирскими охотниками для местного зоологического музея. А название — «Бонобо» — есть не что иное, как название места, где они были пойманы.
Сегодня относительно спокойно эти обезьянки чувствуют себя, пожалуй, только в заповеднике, созданном в одной из провинций Заира. Здесь их обитает около 20 тысяч. Возник заповедник во многом благодаря усилиям японского приматолога Кано, без малого два десятилетия посвятившего изучению бонобо.
