Он остановился и, как бы заключая свою горестную торжественную речь, вскричал:
— Наполеон умер!.. Да здравствует Франция!
Вдруг из толпы раздался голос, вторивший этому призыву:
— Наполеон умер!. Да здравствует Наполеон!
И после короткой тишины тот же голос зазвучал как фанфары надежды:
— Французы, крикнем все: «Да здравствует Наполеон II! Король умер! Да здравствует король!»
Лефевр с женой вернулись в свои апартаменты, оставив расходящуюся толпу и потухающую иллюминацию.
— Вот и наступил, — сказал маршал своей жене, поднеся руку к глазам, — этот страшный день, предчувствие не обмануло!
— Да! — прошептала она. — Нет больше императора! Как нам теперь жить?! Да, мой бедный друг! Кончилась наша роль на земле. Мы оба тоже должны уйти. Что за необходимость влачить последние дни в тоске без надежды и утешения?
— Не говорите так, мадам, — грубый голос раздался у них за спиной.
Лефевр и жена обернулись и увидели Ла Виолета.
— Это ты, — промолвил маршал. — Что это значит, милейший?
— А то, что вы не должны так унывать… Да, император умер, но имя его живет. Вы забыли о его сыне? Это я только что кричал: «Да здравствует Наполеон II!»
Они с грустью посмотрели друг на друга.
— Ты прав, Ла Виолет, в стремлении сохранить надежду и, определенно, ближе, чем мы, к возрождению Наполеона. Однако не забывай, твои желания и надежды столкнутся однажды с обескураживающей реальностью… Да, ты был прав, когда кричал: «Да здравствует Наполеон II!» Но если вдруг Наполеону II царствовать не написано на роду? Сможет ли тогда он стать императором?
По-дружески распрощавшись со старым солдатом, маршал и его жена отправились отдыхать, вконец раздавленные грузом воспоминаний и горькими думами о том, что никогда, никогда больше они не увидят великого императора, ярчайшую звезду Франции.
«Сельские забавы»
Смерть Шарля стала для Люси страшным потрясением, она впала в меланхолию на грани с безумием.
Долгие часы в одиночестве и темноте, лишь бессвязные слова или повторяющиеся имена — Шарль и Андре — вырывались из ее уст.
По завещанию Шарля Лефевра, ей была положена рента, вполне достаточная, чтобы поддерживать существование. Приписка к завещанию добавляла распоряжение в пользу ее сына Андре, если он окажется жив.
Лефевр с женой поначалу считали Люси в некотором отношении виновной в трагической смерти своего сына, однако потом смягчились. Они неукоснительно выполнили последнюю волю Шарля. Оговоренная в пользу Люси рента была обеспечена, у нотариуса отложена достаточная сумма в пользу молодого Андре.
Люси отправилась в монастырь — она была ирландской католичкой, — где ее окружили вниманием и заботой.
Госпожа Лефевр время от времени посылала к ней верного Ла Виолета.
Энни уже вышла из пансиона сестер Куро, и ее воспитание делало честь достойным ученицам мадам Кампан.
Она превратилась в очаровательную девушку, прекрасно говорящую и пишущую по-французски и по-английски, грациозную и с хорошими манерами.
Индюк и Вонючка с трудом узнали бы в пансионерке с аристократическими чертами их бывшую прислугу, продававшую цветы в Сити, которая плясала на радость матросам и пьяницам в кабаках Уайтчепела.
Да что говорить, изменения, происшедшие с маленькой английской цветочницей, сбили бы с толку даже Андре, окажись он перед ней.
Вспоминает ли еще он о ней в своих странствиях и сменах широт?
Энни не забыла товарища по несчастью, мальчика, встреченного на лондонских улицах, которого судьба на короткое время свела с ней в нищенской жизни. Она вспоминала не без горечи, но и не без удовольствия, стыд и страдания прошлого своего существования у мерзкой Вонючки и ее сожителя мошенника Индюка. В памяти всплывали нежное и задумчивое лицо Андре, детская клятва любить друг друга и когда-нибудь встретиться.
Душа очень часто хранит воспоминание о первых привязанностях. Впечатление от детской влюбленности бывает настолько сильным, что сопровождает человека всю жизнь. С годами картина меняется, возникают другие желания, другие привязанности, они как появляются, так и исчезают, точно в калейдоскопе, но образ первой любви остается навсегда, чистый и прекрасный.
Настоящая любовь дается только один раз, наверное, поэтому она всегда напоминает о себе, очаровывая и терзая.
Так Эгли любила Андре, мальчишку, вдали от нее ставшего мужчиной. Он превратился в нечто ирреальное, призрачное, из мира грез и мечтаний. Однако проходили годы, образ Андре вопреки всему не хотел исчезать, как раз наоборот, обретал более четкие формы. И тогда в сильном волнении она шептала клятву, вырвавшуюся из ее сердца в вонючкином чулане: не любить никого, кроме Андре, принадлежать только ему. Девушка сознавала полную безнадежность своего обязательства, постаралась даже убедить себя в том, что Андре никогда не узнает об этой верной любви, поскольку они более не встретятся.
Энни замкнулась в безнадежном чувстве, которое присуще лишь влюбленным, хранящим верность своим избранникам, даже если их разлучила смерть. Покинув пансион сестер Куро, она вернулась к Люси.
Обе почти не разговаривали друг с другом. Люси, отрешенная, ушедшая в себя, безмерно страдала. Энни, как ни старалась, не могла отыскать на ее лице ни проблеска радости, ни лучика надежды.
Проходили месяц за месяцем. Состояние Люси не менялось. Однако забота и внимание Энни не прошли даром. Понемногу Люси возвращалась к жизни, стала делать кое-что по хозяйству, расспрашивала Энни о пансионе сестер Куро. В разговоре никогда не касалась Андре и Шарля, но поинтересовалась госпожой Лефевр. Память медленно возвращалась к ней. Что-то она помнила, что-то нет. Люси героически боролась с провалами — услышав какое-либо знакомое слово, она вытягивала из памяти все, что было с ним связано.
Энни поведала ей, что Ла Виолет постоянно расспрашивает о малейших изменениях в ее состоянии и совершенно уверен, что дело пойдет на лад. Люси пожелала увидеть его, как только он придет в следующий раз.
Ла Виолет, конечно же, пришел и был представлен больной.
Поговорили сначала о здоровье Люси, о том, какая заботливая у нее Энни, и тут Ла Виолет рискнул потревожить больную и спросил, нет ли у Люси вестей о ее брате, капитане Эдварде Элфинстоуне, если она помнит, что у нее есть брат.
Люси вздрогнула, напряглась, и вдруг с ней произошла перемена, глаза ожили, как будто ее вырвали из объятий Морфея.
— Брат?.. Да, конечно! Как же я хочу увидеть его, — воскликнула она. — Там, в Англии, мы расстались… быть может, ему известно, где мой ребенок… Мой сын Андре… его украли у меня…
Ла Виолет с грустью покачал головой:
— О мадам, капитан и я… что мы только ни делали, как ни искали по всей Англии вашего ребенка… К несчастью, нас постигла неудача… а затем, вспомните, мадам, мы потеряли вас…
— Да, да, я помню… ночлежка… врач… и мой сын, мой сын, я видела его там, возле себя, у меня не было сил догнать, забрать, увести… О! Если бы у меня были силы, когда я вырвалась из этой больницы, никто, мсье, никто не смог бы вырвать его из моих рук!..
Ла Виолет понимающе закивал головой.
Энни за креслом Люси предостерегающе подняла палец, что означало: «Внимание, к ней возвращается память!»
Люси продолжала, речь становилась все быстрее:
— Что же произошло?.. У меня какой-то провал в памяти, нет, не помню… Но брат, он должен знать… Он, что, с тех пор ничего не знает ни обо мне, ни о моем ребенке?
— Увы, мадам… как я вам уже говорил, после напрасных поисков вас и ребенка мы побывали в больнице. А потом вынуждены были прекратить поиски. Нас призывал долг перед императором… капитан и я… мы отплыли…
— О! Мой сын тоже… вы знаете об этом?
— Нет, мадам…
— И я должна была отправиться на корабль, позже, с…
Люси умолкла. Шарль… Она провела рукой по лбу, как бы стирая горькое воспоминание, впрочем, туманное и неопределенное:
— Я должна была догнать его на острове Святой Елены…
Ла Виолет подскочил как ужаленный:
— Что?.. Что? — воскликнул он, обращаясь к Энни, торопясь получить членораздельное разъяснение только что услышанного.
— Андре отправился на Святую Елену на корабле «Воробей», — пояснила девушка.
— Капитан Батлер, — добавила Люси, показав этим, что внимательно следит за разговором.
Ла Виолет вскочил со стула. Машинально поискал свою трость, которая требовалась ему в критические моменты. Однако вспомнил, что оставил ее в прихожей. Тогда он схватил стул, на котором только что сидел, и стал вращать его над головой, будто это был не стул, а праща. Женщины следили за ним в полном недоумении.
Проявив таким образом свое волнение, он поставил стул на место: