Он насмешливо хихикнул.
— Черт знает что! — испуганно воскликнул Пагель. — А что как сорвется: пять человек против пятидесяти в тесном сарае!
— Молодой человек! — сказал надзиратель, и теперь он уже не казался Пагелю смешным. — Если вы твердо знаете, что на вас собираются напасть из-за угла, что вы сделаете? Обернетесь и нападете сами! Это мое правило. Лучше пусть меня укокошат открыто, чем из-за угла.
— Я приду к обеду и захвачу свою пушку! — быстро сказал Пагель.
— Нет, уж это вы оставьте, — проворчал надзиратель. — В таких делах мне желторотые птенцы ни к чему, ваша пушка через минуту окажется в руках у ближайшего мошенника, а тогда: прости-прощай, любимый край. Нет, езжайте-ка по своим делам, а я подумаю, как мне их за столом рассадить, чтобы самых крикунов легко достать было резиновой дубинкой…
4. СТРАХИ БЫЛИ НЕ НАПРАСНЫ
Когда человек в чем-либо твердо убежден, от него исходит флюид, который передается и тому, кто с ним не согласен. Погруженный в раздумье, ехал Пагель по хорошо уже знакомой ему дороге к дальнему участку N_9, где шла уборка картофеля. Время от времени ему навстречу попадалась повозка, полная картофеля, и тогда он спрыгивал с велосипеда и узнавал у работника, хорошая ли уродилась картошка. Однако раньше, чем снова сесть на велосипед, он как бы невзначай спрашивал: "Что там на поле, все благополучно?" Но к чему было, собственно, спрашивать? Конечно, там на поле все было благополучно, работник что-то невнятно бормотал в ответ.
Пагель ехал дальше. Нельзя поддаваться чужим галлюцинациям.
Сентябрь был на исходе. Стоял погожий осенний день. Чуть свежий, с восточным ветром, — но на солнце и в защищенных от ветра местах было еще очень приятно и тепло. Пагель был защищен от ветра, он ехал по лесу; крайний участок N_9, самый дальний из всех, примыкал с двух сторон к лесу. Одной стороной он граничил уже с бирнбаумским полем. Совсем беззвучно, только чуть позвякивая цепью, катился велосипед по лесной дороге. Разумеется, там на поле все благополучно, и все же Пагель должен был признать, что участок N_9, лежащий километрах в шести от усадьбы, затерянный в лесу, вдали от жилья, был как раз подходящим местом для всяческих не дозволенных арестантам дел.
Невольно нажал он сильней на педали, но сейчас же затормозил, рассмеявшись сам над собой. Ведь он же не хотел поддаваться чужим галлюцинациям. Уже неделю работали заключенные на дальнем участке, и за это время ничего не произошло. Значит, глупо сильней нажимать на педали, чтобы приехать минут на пять раньше: если за шесть рабочих дней ничего не произошло, то лишних пять минут роли не играют.
Пагель постарался представить себе, что вообще могло бы случиться. Арестанты работают в открытом поле, четырьмя партиями по двенадцать тринадцать человек в каждой, в десяти шагах за каждой партией стоит надзиратель с ружьем наготове. Впереди, все время у него на глазах, ползают на коленях арестанты. Арестант не мог даже встать, не спросясь у надзирателя. Не успеет он сделать три шага, как получит пулю в спину. Стрелять будут в упор, без предупреждения, это они знали. Теоретически, конечно, могло случиться, что двое или трое пожертвуют собой ради остальных. Когда надзиратель расстреляет все патроны, остальным — пока он перезарядит ружье, пока выхватит револьвер — может быть, удастся бежать. Но практически арестанты не способны на такое самопожертвование, здесь каждый думает только о себе и готов пожертвовать всеми, только не собой.
Нет, здесь в поле ничего не случится, скорее в казарме. Марофке затевает сегодня за обедом опасную игру. Пагель дал себе слово прийти со своей пушкой хотя бы под окно. А ведь, возможно, что Марофке решился на эту игру зря, под влиянием разыгравшегося воображения, галлюцинаций…
Медленно едет Пагель дальше и во время езды раздумывает.
Как раз это раздумье, самостоятельное, упорное раздумье, стремление понять, и отличало Пагеля от многих молодых людей, да и от большинства стариков. Он не любил протоптанных дорожек, он хотел идти собственным путем. Все в Нейлоэ считали старшего надзирателя Марофке ленивым, заносчивым, глупым фанфароном. На Пагеля это не оказывало никакого влияния, он держался совершенно обратного мнения. И если Марофке говорит, что у него в команде не все благополучно, то отделываться словами: "Все вздор!" — глупо, как бы мало обосновано ни казалось это утверждение.
В одном Марофке безусловно прав: он, Пагель, ничего в арестантах не смыслит, зато Марофке смыслит в них очень много. Когда Пагель заговаривал с ними, они были очень приветливы, отпускали шуточки, чистосердечно рассказывали о своих страданиях в «кутузке» и на воле. На него они производили впечатление людей простодушных и даже слишком приветливых. Но впечатление это несомненно обманчивое, стоит только подумать и сразу становится ясным: невозможно, чтобы это были простодушные, приветливые люди.
Не напрасно Марофке много раз твердил ему:
— Не поддавайтесь на удочку, Пагель! Не забудьте, что каждый из них угодил в каторжную тюрьму за какую-нибудь подлость. А подлец подлецом и останется. В тюрьму человек может попасть за преступление из нужды, из ревности — но кто попал в каторжную тюрьму, тот обязательно учинил самую что ни на есть мерзость!
А разыгрывают они из себя людей простодушных. Старший надзиратель прав: их простодушию нельзя доверять. Этим-то и отличался Марофке от других надзирателей: он не давал себя усыпить, он всегда был начеку. Он ни на минуту не забывал, что в казарме для жнецов, недостаточно надежной, сидят пятьдесят крупных преступников, и что эти пятьдесят преступников, очутившись на воле, грозят неисчислимыми бедствиями прочим людям.
— Да ведь через месяц, через три, через полгода они выйдут на волю! возражал Пагель.
— Конечно, но выйдут с полицейской отметкой, в гражданском платье, с кой-какими деньгами на первое время. А если они сбегут, то тут же, чтобы переодеться, совершат первое преступление: воровство, взлом, убийство… Их нигде не пропишут, им придется прятаться у преступников или проституток, а те ничего даром не делают. Значит, они должны раздобыть денег, опять: воровство, обман, мошенничество, кража со взломом, убийство… Понимаете теперь, какая разница: выпущенный на свободу или убежавший?
— Начинаю понимать! — сказал Пагель.
Марофке прав, а те не правы, не правы и тогда, когда утверждают, будто Марофке отлынивает от службы, потому что торчит дома. (Ведь и ротмистр сразу сказал, что Марофке отлынивает.) Но Пагель отлично понимал, что за тупоумное бессмысленное занятие стоять позади работающий партии. Черт возьми! Марофке не тупоумен, он целыми днями ломает голову, раза два он уже вздыхал:
— Ах, молодой человек, только бы мне благополучно доставить домой моих пятьдесят гусар! Поначалу радуешься на свою команду, на вольный воздух, на даровые харчи, ведь дома все одним ртом меньше, а теперь я только и знаю, что считать: еще шесть недель, еще пять недель и шесть дней и так далее, и так далее, а чего доброго, мы с вашей картошкой и до первого ноября не управимся.
— А там еще свекла, — коварно прибавил Пагель.
Но коварство оказалось некстати. Марофке не трус, это доказывают его сегодняшние планы, для которых нужна немалая доля решимости и отваги. Может быть и правда, Марофке это лишь померещилось, от двадцатипятилетней службы в тюрьме можно свихнуться. Но Пагель не был в этом уверен. Он находил, что старший надзиратель Марофке наблюдает зорко, мыслит ясно. Пагель решил сегодня в поле глядеть в оба и выяснить, правильны или нет наблюдения Марофке.
События ближайших пяти минут показали Пагелю, чего стоили его наблюдения и какая польза может быть от посторонних, когда дело касается арестантов.
Он прислонил велосипед к придорожному дереву около поля, кстати сказать, надзирателем Марофке это было строго-настрого запрещено. Ведь оставленный без присмотра велосипед мог способствовать побегу — но на этот раз легкомыслие молодого человека не имело последствий. Он пошел бороздой через картофельное поле к работавшей команде. Растянувшиеся длинной цепью арестанты, стоя на коленях один около другого, выкапывали и собирали картофель. Четверо заключенных ходили вдоль цепи, пересыпали полные корзины в мешки и возвращали их порожними копавшим. Четверо надзирателей стояли позади цепи в безучастной позе людей, изо дня в день, десять часов подряд ожидающих события, которое так и не наступает. Двое держали ружья под мышкой, двое за спиной на ремне — это тоже запрещалось старшим надзирателем, потому-то Пагель и обратил внимание. Арестанты как раз собирали картошку по склону холма, спускаясь в лощинку, окаймленную старым сосновым заказником. Лощинка заросла сорняком, к тому же ботва была еще почти свежая, так как сюда собиралась вся влага, копать здесь было трудно.
