Возвышаев покачал головой и сказал с горькой усмешкой:
– Вот что значит теоретическая слепота в проведении политики дальнего прицела. Ты что думаешь? Неужто мы будем ждать мужицкого всеобщего согласия на поворот лицом к сплошной коллективизации? Да какой же политик ждет всеобщего согласия, когда задумал прочертить линию главного направления? Пока он будет ждать всеобщего согласия, он и сам состарится, и народ обленится до безобразия. Всеобщего согласия не ждут, его просто устраивают для пользы дела.
– Но как ты его устроишь? Ведь это не то чтоб отобрать имущество или там раскулачить, сослать?
– В теории есть доказательство от противного, то есть вовсе не обязательно заставить всех кричать: «Мы за колхозы». Вполне достаточно, чтобы никто не говорил: «Мы против колхозов». А если кто скажет, взять на заметку как контру. Понятно?
Чубуков от неожиданности даже рот раскрыл.
– Это и в самом деле просто, – только и выдавил из себя.
– И сегодня в Гордееве ты увидишь, как это делается, а завтра утром проделаешь все то же самое в Веретье. Вот так. А теперь гони! – Возвышаев снова завернулся в тулуп и успел даже соснуть до Гордеева.
Подъезжали к селу уже ввечеру; на высоком церковном бугре на черных липах дружно, картаво кричали галки, зеленый купол колокольни, золотая луковка и крест блестели в жарких отсветах кровяного заката, и сумрачная длинная тень от огромной белой церкви пропадала в дальних пределах тускнеющих снежных полей. Было что-то тревожное и в этом заполошном гортанном птичьем гаме, и в широком зареве полыхающего ветреного заката, и в ритмичном покачивании оголенных черных лип.
– Что, подъезжаем? – спросил Возвышаев из тулупа.
– Да, гордеевская церковь, – отозвался Чубуков.
– А я вроде бы и не спал… – сказал Возвышаев, откидывая воротник тулупа. – Думал, что все еще лес – санки идут ровно, ни заносов, ни раскатов.
– Ветер только начинается. За ночь заметет – и не выберешься отсюда.
– Ну уж это отойди проць! Как говорят в Пантюхине. Если понадобится, верхом – и то уеду. А то обе лошади запрягу в одни санки.
– А нам чего без подводы делать? Гордеевский куст большой.
– Достанете подводы. Вы тут останетесь полными хозяевами.
С высокого церковного бугра все село видно было как на ладони: два бесконечно длинных порядка домов по берегам извилистой Петравки; внизу, у самого речного приплеска, в окружении ветел и тополей, за тесовой оградой, – деревянная, крашенная охрой школа, возле которой густо толпились мужики в бурых свитках, в черных и рыжих шубах, в лаптях и белых онучах, высоко ухлестанных частой клеткой обор.
– Ну, Чубук, веселый будет разговор, – сказал Возвышаев, глядя на мужиков. – Гони!
У школьной околицы встретил их Акимов, взяв под уздцы разгоряченную лошадь, он провел ее сквозь узкий проезд в ограду и крикнул избачу, стоявшему в толпе мужиков:
– Тима! Тащи сена! – Привязав лошадь к поперечно закрепленному бревну, подошел к начальству: – С приездом вас, Никанор Степанович!
Возвышаев уже вылез из тулупа и прыгал возле санок, разминая озябшие ноги в высоких хромовых сапогах; на нем была приталенная защитного цвета бекеша, отороченная кенгуровым мехом. Поздоровавшись с Акимовым, спросил:
– Всех собрал?
Тот пожал плечами и сцепил на животе толстые пальцы:
– Оповестил всех.
– Имей в виду, никаких скидок мужикам на то, что отсутствовали, не будет.
– А по какому поводу собрание?
– В колхоз будем принимать.
– Кого?
– Всех.
На круглом и красном лице Акимова расплылась добродушная широкая улыбка:
– Всех сразу не примешь.
– Почему? – строго спросил Возвышаев.
– Дак ведь почти восемьсот человек… До свету не перепишешь всех-то.
– А у нас не церковь. Мы не записываем каждого в отдельности ни во здравие, ни за упокой.
– А как же?
– Всех сразу.
Акимов вытаращил белесые глаза, тревожно оглянулся на Чубукова. Не шутят ли? Нет. Чубуков распускал чересседельник, пыхтел трубкой и хмуро насупился… Подъехала вторая подвода. Радимов выскочил из санок в тулупе, в валенках, громоздкий, как медведь, сам стал распутывать повод, привязывать за коновязь лошадь и балагурил:
– Теперь бы горячих щец да помягче бабец, вот и погрелись бы. Чего это мужики у тебя на улице мерзнут, а в школу не идут? – спросил у Акимова.
– Не помещаются все в школе-то.
– А надо их бабами да девками перемежать. Уплотнились бы, – засмеялся Чубуков.
Тима принес из школьного сарая огромную охапку сена, положил ее перед лошадиными мордами, подошел к Акимову и что-то зашептал ему на ухо.
– Что у вас за секреты? – сказал Радимов. – Перед судебно-следственной комиссией все должны быть откровенны, как на исповеди.
– В Веретье появился беглый кулак, – сказал Акимов.
– Кто такой? – Возвышаев перестал прыгать, насторожился.
– Бывший подрядчик Звонцов.
– Ах этот, который дом свой сжег! – воскликнул Радимов. – Взять и немедленно доставить в тюрьму.
– Ага, возьмешь воробья за хвост, – усмехнулся Акимов. – Сперва поймать надо.
– А где Ежиков? За чем смотрит? Сейчас же пошлите туда уполномоченного, и пусть немедленно арестует, – приказал Возвышаев.
– Я ж вам говорю – скрывается он. По слухам, там… А где он прячется – никто не знает.
– Эх вы, растяпы! – сказал Возвышаев. – Пошли в школу.
Входили с заднего крыльца, через учительскую; оба класса и коридор битком были набиты мужиками, накурили так, что подвесные керосиновые лампы светились мутными шарами, как бакены в речном тумане. Приглушенный говор, как шмелиный зуд, немедленно стих при появлении длинной шеренги начальства. Впереди шел Акимов и короткими мощными руками раздвигал толпу, как табун лошадей, приговаривая:
– Прошу осадить к стенке!..
В классе стояли рядами скамьи, люди сидели на них густо, словно снопы на току. Приезжие прошли к учительскому столу, расселись на стульях. Возвышаев вынул из черного портфеля красную папку и раскрыл ее перед Акимовым со словами:
– Тут все заготовлено. Так что открывай собрание, а все остальное я скажу сам.
Акимов встал, позвонил звонком, давая рукой знаки задним рядам, ломившимся из коридора, успокоиться; когда все смолкли, сказал:
– Граждане односельчане, причина схода нашего села известная – выслушать сообщение товарища Возвышаева на предмет вступления в колхоз. Прошу, Никанор Степанович. – Акимов сел, расстегнул полушубок черной дубки, вынул из бокового кармана атласный синий кисет и стал скручивать цигарку.
Возвышаев недовольно покосился на него, но встал, спросил, обращаясь к мужикам:
– Товарищи, вы не считали, сколько здесь присутствует?
– Пятьсот десять человек!
– Четыреста восемьдесят два…
– Четыреста семьдесят три…
Раздались голоса из коридора.
– То есть абсолютное большинство. А если так, то мы имеем право решать вопрос исключительной важности для всего вашего села. Вопрос этот продуман окончательно; значит, выступать против колхоза – все равно что выступать против Советской власти. – Сделал внушительную паузу, обвел всех присмиревших мужиков косо расставленными глазами и потом добавил: – Со всеми вытекающими из этого последствиями. Агитировать за колхоз я вас не стану – время агитации на этот счет истекло. Вам всем рассказали, куда вести лошадей, куда коров, где свиней держать и птицу, куда инвентарь свозить. Дело осталось за вами. Кормушки вы сами строили, дорогу к ним знаете. А посему приступим к голосованию: кто против директив правительства, то есть против колхоза, прошу поднять руки!
Воцарилась мертвая тишина. Акимов даже курить перестал, так и застыл, приоткрыв рот, глядя на Возвышаева. А Никанор Степанович, подымаясь на носки, вытягивая шею из полурасстегнутого узенького воротничка бекеши, спрашивал:
– Посмотрите там, в коридоре! Никто не поднял руку? Так, никто… Значит, все за. Таким образом, объявляю вас всех колхозниками.
Тут все словно проснулись и зашумели разом:
– Это по какому закону?
– Иде список? Поименнай!..
– Я подписи своей не ставил. Не имеете такого права.
– А ежели ф в Москву напишем?
– К Калинину пойдем, к Калинину!..
– Тихо! Я еще не кончил, – поднял руку Возвышаев.
Акимов схватил со стола звонок и замотал им над головой. Шум постепенно стих.
Возвышаев взял лист бумаги из раскрытой папки и стал читать:
– «Мы, граждане села Гордеева, постановили сего числа, то есть семнадцатого февраля, в девятнадцать ноль-ноль, организовать сельскохозяйственную артель, или колхоз, и вступить в таковой всем членам, а также считать фактически членами и не присутствующих на данном собрании. Нежелающим вступить в колхоз предоставить право подать в течение двадцати четырех часов заявление о выходе из артели. В случае же неподачи заявления в указанный срок считать всех автоматически членами данного колхоза. Тех же, которые подадут заявления на выход, считать как злостных противников колхозного строя и Советской власти, а посему земельно-луговой надел выделять таковым весной тридцать пятого года». Всем ясно?
