– Я подписи своей не ставил. Не имеете такого права.
– А ежели ф в Москву напишем?
– К Калинину пойдем, к Калинину!..
– Тихо! Я еще не кончил, – поднял руку Возвышаев.
Акимов схватил со стола звонок и замотал им над головой. Шум постепенно стих.
Возвышаев взял лист бумаги из раскрытой папки и стал читать:
– «Мы, граждане села Гордеева, постановили сего числа, то есть семнадцатого февраля, в девятнадцать ноль-ноль, организовать сельскохозяйственную артель, или колхоз, и вступить в таковой всем членам, а также считать фактически членами и не присутствующих на данном собрании. Нежелающим вступить в колхоз предоставить право подать в течение двадцати четырех часов заявление о выходе из артели. В случае же неподачи заявления в указанный срок считать всех автоматически членами данного колхоза. Тех же, которые подадут заявления на выход, считать как злостных противников колхозного строя и Советской власти, а посему земельно-луговой надел выделять таковым весной тридцать пятого года». Всем ясно?
И, не давая опомниться мужикам, покрывая разноголосый гомон, сам затряс звонком, пока снова не притихли все.
– Получите первое задание: поскольку вы теперь все колхозники, в течение восемнадцати часов, считая с этой минуты, собрать семенной фонд, скот и сельхозинвентарь. Все население объявляется мобилизованным с запрещением выезда из села до известного срока, который будет установлен особым решением. Кто воспротивится сдавать семфонд или скот, будет привлечен к ответственности судебно-следственной бригадой. Представляю членов бригады лично: нарсудья товарищ Радимов, нарследователь товарищ Билибин и заведующий райзо товарищ Чубуков.
Каждый из поименованных привстал и поглядел строго в зал.
– Им будут помогать товарищ Акимов, милиционер Ежиков и члены гордеевского актива. Всех предупреждаю – жаловаться некуда. Выше нас власти нет. Все! А теперь расходитесь по домам и приступайте к выполнению задания.
Из передних рядов встал старик в свитке и, подняв над головой зажатую в кулаке шапку, замахал ею, обращаясь к односельчанам:
– Обождитя, мужуки! Сто-ойтя!
Возвышаев спросил на ухо Акимова:
– Кто такой?
– Бондарь.
– Возьми на заметку!
– Он и так никуда не денется.
Старик, осадив поднимавшихся было мужиков, обернулся к Возвышаеву:
– Все, что вы тут читали нам, это вы сами и написали. А когда же напишут и скажут по-нашему?
Старик был худ, высок, с открытой, жилистой шеей и смоляными горящими глазами.
– Сперва надо представиться – кто ты есть? – сказал Возвышаев.
– Прозываюсь Петрусевым, – ответил старик. – Авдей Исав.
– Итак, чем вы недовольны, Авдей Исаевич? – спросил строго Возвышаев.
– Я-то всем доволен. У меня все свое. А вот вы ответьтя, по какому праву нарушаете закон?
– Какой же это закон мы нарушаем?
– Тот самый. Ленин дал нам волю или нет? Отвечайте!
– Ну, дал.
– А вы ее уже однава отбирали.
– Когда же у вас отбирали эту волю? Каким образом?
– Таким же самым… Значит, какое равноправие дал нам Ленин? Голосовать! А вы помимо его воли, без нашего голосования, отбирали у нас и хлеб, и скотину в эти самые годы… Ну, когда денег не было, а вся торговля шла на хлеб.
– В комунизьму! – крикнули из коридора.
– Во-во! В эту самую комунизьму, – подхватил старик. – Потом вашего брата за это ж наказывали. А сколь мужиков погубили? За что, спрашивается?
– Вы мне тут кулацкие речи не пускайте! Вы знаете, что бывает за саботаж решения партии и правительства?
– Ты не грозись, а прочти нам, что Ленин написал или теперешний главный начальник, Сталин.
– А я вам что читал?
– Это вы сами написали! – закричали уже со всех сторон.
– Сталин не говорил, чтоб загнать всех разом за сутки.
– Тут омман, мужики… Озорство, одним словом.
– Так ведь мы ж не с потолка брали. Нам директива спущена, от правительства! Вы что, газет не читаете?
– В газете Штродов насочинял.
– Игде директива Сталина? – кричали из коридора.
– Директива в книжке пропечатана. Закон! А вы нам свою бумажку прочитали, – торжествующе, покрывая шум, сказал Петрусев и сел.
Возвышаев, красный от негодования, схватил звонок и долго тряс им, потом грохнул наотмашь кулаком по столу и закричал:
– Вы что, бунтовать сюда собрались? Рекомендую одуматься и разойтись по домам. Все! Сход окончен.
– Нам итить некуда – ноне дворы отобрали, завтра выгоните из домов.
– Прекратите базар! Хорошо, кто против колхоза, напишите здесь же заявления. Даем вам сроку час. Через час судебно-следственная бригада примется за дело. Помните, каждого, кто напишет против колхоза, расцениваем как противника Советской власти со всеми вытекающими последствиями.
И сразу все смолкли.
– Акимов, принесите им сюда на стол несколько тетрадей, пусть пишут заявления о выходе из колхоза, а мы подождем в канцелярии.
Не давая опомниться притихшим мужикам, все начальство длинной вереницей вышло в учительскую. Возвышаев, вращая разбегающимися от негодования глазами, набросился на Акимова:
– Сколько выслали кулаков?
– Семь семейств.
– Это на восемьсот хозяйств? Меньше одного процента! Вот он, либерализм, боком выходит для всего района.
– Выслали согласно директиве – двух мельников, пять владельцев молотильных машин. Подрядчик сам сбежал.
– А бондари? А колесники? А санники? Имей в виду, Акимов, если сорвете план сплошной коллективизации, собственной головой поплатитесь.
– Я его чем сорву?
– Либерализмом! Вот ваша главная прореха в классовой борьбе. Слушайте инструкторов. И выполнять все без оговорок. Никакие объективные причины в счет не принимаются.
Возвышаев долго и строго наказывал, как надо собирать семфонд и сводить скот на общие дворы; он разбил судебно-следственную бригаду на две группы, укрепил ее гордеевским активом и приказал начинать одновременно с обоих концов села. Взять с собой по три-четыре подводы, сперва семена собрать. Если откажутся выносить ключи, сбивать замки с амбаров. Кто окажет сопротивление, немедленно брать под арест. Арестованных запирать в кладовые, штрафовать, не стесняясь. Весь скот должен быть сведен на общие дворы к утру. На всякие мелочи остается Акимову еще восемь часов. К вечеру колхоз должен быть создан фактически.
– В восемь утра докладываешь мне лично о сборе семфонда, понял? – сказал он Чубукову. – К двенадцати бригада переезжает в Веретье, проводит по такому же образцу общее собрание и за двадцать четыре часа создает всеобщий колхоз. Остальные, мелкие, села привести в соответствие за оставшиеся сутки. Утром двадцатого отрапортовать в район, что весь Гордеевский куст превратился в сплошной колхоз. Ясная задача?
– Ясная, – разноголосо ответили судебные исполнители.
Потом послали избача Тиму к мужикам в класс принести заявления о выходе из колхоза, ежели таковые окажутся. Тима принес целую пачку заявлений. У Возвышаева брови полезли на лоб.
– А ну, дай сюда! – Он сгреб всю эту пачку и быстро стал прочитывать одно заявление за другим, губы его дрогнули в кривой усмешке и расплылись во все лицо.
– Струсили, мерзавцы! Нате, читайте! – раскинул он всю пачку по столу, словно колоду карт.
Все заявления были написаны по единому образцу, хотя и разным почерком: «Я, гражданин такой-то, не против колхоза и Советской власти, но прошу мое вступление отложить до будущего года».
– Акимов, напиши резолюцию – в просьбе отказать. Всем! И приступайте к делу.
Сам Возвышаев уехал на агроучасток, завалился на кожаный диван и заснул праведным сном хорошо поработавшего человека. Ему приснился сон, будто он оказался в Москве, на Красной площади. Идет чинно, строевым шагом печатает сапоги на брусчатке, так что гул идет. Подходит к проходной у Спасской башни к часовому с винтовкой и спрашивает: «Я на доклад к самому Сталину». – «Что за доклад?» – спрашивает часовой. «Я весь район к коммунизму привел, первым». – «А где твои люди?» – «Они уже там, за воротами». Вдруг раскрываются кремлевские ворота, и оттуда вылетает табун разъяренных лошадей, и все бросаются на него, Возвышаева. Он было хотел увернуться от них, в будку к часовому прошмыгнуть, но часовой схватил его за плечи и давай толкать под лошадей. У Возвышаева сердце зашлось, он хотел крикнуть во все горло, но грудь его была сдавлена, воздуху не хватало, и он только слабо промычал и очнулся. Перед ним стоял одетый Чубуков и тряс его за плечи:
– Очнись же, Никанор Степанович!
– В чем дело? Что случилось? – Возвышаев сел на диване, огляделся – в комнате горела настольная лампа, в окнах чернота, Чубуков весь в снегу.
– Беда! Веретье взбунтовалось, – сказал Чубуков, садясь на стул. – Одевайтесь!
– Что? – Возвышаев глянул на карманные часы – он в брюках спал – было шесть часов утра. И заторопился: скинул одеяло, босым в два прыжка достиг порога, мигом натянул сапоги и, на ходу застегивая френч, натягивая бекешу, спрашивал:
