— посажу, а мужа на охрану поставлю.
У меня перехватило дыхание. Голос дяди Сени! Но откуда у него борода? И почему он казак, да еще хорунжий какой-то?
А Саша, сцепив локти ладонями, опустив ресницы, дерзко выговаривала:
—Только-то вы, должно, и выдуманы на это, чтобы баб сажать. Ты-то уж ладно, из господ, должно. А мой-то Ваня — рабочий человек, плотник. Ажник жутко: какими ты медами его припоил возле себя? Какое ты там благородие, господин хорунжий, мне дела нету. Только ежели ты мне мужика моего домой не отпустишь хоть на неделю, вот на этой тополине на глазах твоих удавлюсь!
Дядя Сеня выслушал ее, усмехнулся и, указав через плечо на меня, приказал солдату:
—Пропусти парня ко мне.
Я шел следом за дядей Сеней, и было трудно, очень трудно удержаться, не броситься к нему. Обнялись мы, когда вошли в будку.
39
—Ох, Ромашка, в себя не приду! Будто сон вижу! — полушепотом восклицал дядя Сеня и тряс меня за плечи.
А я так взволнован, что никак не соберусь с духом, чтобы хоть слово молвить. Я лишь смотрю на дядю Сеню и ничего не понимаю. Странно видеть его бородатым, в мундире, в высоком картузе с малиновым околышем. Он усаживает меня на топчан, хватает низенькую скамеечку, подбрасывает ее под себя и садится передо мной.
—Рассказывай. Про все и про всех рассказывай!—Смахнув с головы картуз, дядя Сеня нетерпеливо восйлицает: — Да рассказывай же!..
И я рассказываю. Рассказываю долго, беспорядочно перескакивая с одного на другое. Он, слушая, свертывает длинные козьи ножки и пустыми крутит их в губах. Покрутит-покрутит, сомнет и примется свертывать новую.
У меня перехватило дыхание. Голос дяди Сени!
Раза два приоткрывалась дверь будки, и остроносый, пухлощекий, румяный солдат, вскидывая руку под козырек, говорил:
—Завтрак стынет, господин хорунжий!
—Отставить! — сердито бросал дядя Сеня и кивал мне:— Рассказывай!..
И вот, кажется, все обо всем и обо всех рассказано, дважды пересказано и то, что я затвердил по записной книжке Макарыча, не забыто и то, что какого-то Шилова давно ждут в Саратове.
—Ну, Ромашка,— весело, но взволнованно проговорил дядя Сеня,— ну ж и вести ты мне принес славные! У-ух ты, как хорошо! — Он поднялся, тряхнул головой и прикрыл глаза.
Я смотрел на него как зачарованный. В казачьем мундире, перетянутом по талии черным лаковым ремнем, дядя Сеня был красив и строен. Но вот он обернулся ко мне и, похмури-ваясь, суховато спросил:
—Значит, за гранью, под вербой ждет меня Григорий Иванович?
Я подтвердил.
—Так-так,— задумчиво протянул дядя Сеня, вздохнул и рассмеялся.— Раз такое дело, будем распоряжаться! — Толкнув дверь будки, он крикнул: — Рязанцев!
К будке подбежал светлобровый и светлоусый солдат. Он так выпятил грудь, что выцветшая гимнастерка натянулась, а одна из петель сорвалась с оловянной пуговицы.
Заложить мне в дрожки белоногого!
Слушаюсь, господин хорунжий!
Рязанцев рванулся было, но дядя Сеня крикнул:
—Стой! Со мной поедешь. Каурую заседлай и казачий мундир надень. На всякий случай второй мундир прихвати.— Он подмигнул.— Переоденем человека одного... Через полчаса чтоб все было готово! А сейчас смени постового у ворот и ко мне его вместе с супругой.
Рязанцев проворно повернулся и побежал, а дядя Сеня прикрыл дверь будки, подошел к зеркальцу, укрепленному на стене, и, обдергивая мундир, злым полушепотом заговорил:
—Господин хорунжий! В светлых пуговицах хожу, лампасы на штанах!.. Всю бы эту казачью сбрую на порог, да шашкой, да в крошево — и домой, в Саратов или к вам в Ба-лаково! А нельзя мне, Ромашка. Нельзя. Знаю, что в России творится, что фронт у правительства разваливается, солдаты домой бегут. Вон из моей команды четверо сами ушли, а семерых отпустил па еще новую обмундировку выдал. А мне нельзя...
Я недоумевал. Почему нельзя? Григорий Иванович Чапаев вон взял и приехал домой. Его даже Зискинд в комитет вызывал, арестовать собирался за то, что он с фронта убежал. И Михаил Иванович домой пришел, да еще и гранаты с собой принес.^ А сколько фронтовиков мы с пароходами на бала-ковской пристани встретили! И все они по домам разъехались.
—Правильно, ехали, и будут, и должны ехать. А я вот и не на фронте, да нельзя мне, Ромашка. На ином я фронте. О себе и не знаю уж как рассказать.— Он подсел ко мне и вновь принялся крутить козью ножку.— Помнишь, проводили вы меня на фронт?.. Что ж, целых полгода воевал. Со многими крепкими большевиками там встретился и сам многих по делам и по мыслям большевиками сделал. Ну что же?.. Задел меня осколок от немецкого снаряда. Отлежал в госпитале. Доктора мне было бумагу: езжай домой на излечение. А товарищи из фронтового большевистского комитета и говорят: «Нет, Семен Ильич, вот тебе документ с чином казачьего хорунжего и с фамилией Климов. Следуй в город Уральск. Явишься там в интендантство. О твоем приезде мы туда знак дадим». Приехал, а там сидит товарищ из Саратовского комитета большевистского. Нет его теперь. В день свержения царя зарубил его какой-то атаман казачий. Ну вот, он мне от имени партии и сказал: «Собирай команду из надежных товарищей, которые за революцию на смерть пойдут, езжай в Семиглавый, становись за главного на коныоприемном пункте. А задача твоя — превратить этот пункт в вооруженный боевой отряд нашей партии»... Вот ты принес мне весть, чтобы являлся я с отрядом в то место, где ему сейчас быть надлежит, а я, пожалуй, немного и растерялся.
В эту минуту в дверь будки осторожно постучали. Дядя Сеня, приподняв ладонь, прошептал:
—Ни слова, Ромашка! Постовой солдат с женой. Сейчас о Шилове разговор будет.— С этими словами он распахнул дверь и, отступая в глубину будки, ласково пригласил: — Входите, входите!
Первой через порог шагнула женщина, что сидела на камышовом снопе перед солдатом у решетчатых ворот. Солдат неуверенно ступил за нею следом.
Садитесь.— Дядя Сеня пододвинул скамью. Обдернув кофточку, женщина нехотя села и сказала:
Ну, давай бай, переливай из пустого в порожнее.
А может, я хорошего набаю? — улыбнулся дядя Сеня.
Хороша у тебя, господин хорунжий, борода. Вся на колечках да густючая. Только, вижу, добрые слова через нее не проскакивают. Загодя тебе скажу: сговориться со мной не думай. Не отпустишь Ивана, так за воротами и буду сидеть. Ни есть, ни пить не стану. Зачахну у вас на
