мчали быстрее, и казакам не удалось перенять их. Всадники, сбившись в кучу, покружились и скучной рысцой потянули друг за другом к грани.
Горопузов, хлопнув себя по бокам, воскликнул:
Эх, охоту-то какую прозевали!
Хватит шутковать! — сказал Рязанцев.
А что?
Да так. Не больно веселое дело. Сайгак-то убежит, ловкий бегать, птица вон куда поднялась. А ежели человек, а на него огненная стена идет?
От слов Рязанцева мне вдруг стало холодно. Вдруг дедушка с дядей Сеней и Серегой окажутся перед огненной стеной и она накроет их!
Стараясь сохранить спокойствие, я спросил Рязанцева:
А Семен Ильич с моим дедушкой не угодят в пожар?
Не-е,— отрицательно закачал головой он.— Овчинниковы хутора вон где! — И он показал в противоположную от маров сторону.— Там река, да и через мары огню не перейти... Айдате поужинаем,— предложил Рязанцев.
К ужину вернулись и солдаты, провожавшие лошадей в косяки, и те, что шиновали колеса в Семиглавом. Сидели кто на телеге, кто на бревне, кто прямо на траве. Не торопясь черпали из котелков, говорили о пожаре в степи.
Сказывают, и посевы погорели. Больше четырех тысяч десятин. Ветер повернул, пшеничка и пошла полыхать!
И куда только ихнее начальство смотрит?!
А оно у них как раз за пожары,— с живостью откликнулся солдат, ездивший шиновать колеса.—Вон в Семиглавом человек восемь казаков-стариков пришли к старшому на селе хорунжему Долматову и говорят ему: «Надо бы всех жителей гнать пожар тушить. Если он через мары перескочит, и семи-главские посевы погорят». И что же Долматов? Изругал их, и вся недолга. «Вы, кричит, хлеб с травой жалеете, а жизнь вольная казачья вам нипочем? Вы желаете, чтобы мужики пришли да в лапти нас обули?»
Да-а, мужик им страшнее холеры,— со смешком протянул Горопузов и, ударив ложкой по котелку, воскликнул: —
А мужик российский не минует ихнего царства. Революция его сюда приведет. Вот громом меня расшиби, приведет, хоть ты все степи запали!
После ужина расходились молча. Останавливались, глядели в опаленное заревом небо, вздыхали.
Горопузов настелил мне постель на топчане в дяди Сени-ной будке, прикрутил фитиль в фонаре и, постояв у двери, шепотом сказал:
—Спи. Сон — штука дорогая.
Я чутко прислушивался, не заскрипят ли ворота лагеря, не застучат ли копыта верховых. Ведь если дядя Сеня вернется, то верхом, и не один, а с солдатами. Потом встал, вышел на улицу, долго смотрел на красное от зарева небо, слушал степные шорохи, шевеления и текучий шелест ветра. Дяди Сени не было. Я вернулся в будку, прилег. И вдруг за стеной заговорили:
Скоро ль будет?
Час на час жду.
—Вот что, Рязанцев. Мне больше не прибежать. Прибегу— заподозрят. Скажи хорунжему, чтобы все наготове было. Завтра или послезавтра к полуночи ждите. Прибежит он.
—Передам, Иван Акимыч. Слово в слово передам.
Я не понимал, кто должен прибежать, зачем, но то, что Рязанцев ждет дядю Сеню с часу на час, меня успокоило, и я уснул.
Когда проснулся, увидел приколотую на стене записку: Дорогой Ромашка!
У нас полное благополучие. Нетелей сбивают в стадо.
Дядя Сеня. 8 сентября 1917 г.
42
Рязанцеву тоже была записка. Я попросил его дать мне ее прочитать. Он облазил все карманы и с виноватым видом объяснил:
— Должно, я ее куда-то засунул,—и, прислонив к белесой брови пальцы, стал припоминать: — В ней что же писано? Задерживается Семен Ильич на хуторах, а мне, конечно, поручение дает: фурманки [2] к отъезду подготовить, погрузить в них наше хозяйство, словом, чтобы к снятию лагеря все начеку было.
Я хотел спросить, зачем ночью приходил Иван Акимыч, да не осмелился. А Рязанцев, свертывая цигарку и прилизывая кромочку, кивал в небо:
—Пожар-то, должно, догорает. Ишь небо-то голубеет, расчищается.— И вдруг весело спросил: — И чего мы с тобой среди двора стоим? Давай позавтракаем, да я собираться команду дам. Хлопот ведь немало будет. Дня на два работы по самую шею.
Сборы действительно оказались длинными. Весь день, ночь и еще день Рязанцев и вся команда были заняты сборами, и лишь вечером на второй день дело подошло к концу. На широком лагерном дворе стояло пять высоко нагруженных пароконных фурманок, обтянутых брезентами, а в сторонке, под деревом,— рессорный тарантас. Горопузов набивал его сеном.
—Вот и все,— с облегчением сказал Рязанцев, проверяя, хорошо ли увязана поклажа.— Вроде ничего не забыто.— И, направляясь к воротам, махнул мне рукой.— Пойдем. Хватит нам тут...
Я не спрашивал, зачем так крепко увязывались фурманки. Знал, что дорога им будет дальняя. Видел и даже помогал грузить оцинкованные ящики с патронами, укладывать, перестилая сеном, винтовки...
Выйдя за ворота, Рязанцев сказал постовому, чтобы тот пошел поужинал, и, приняв от него винтовку, опустился на лавочку.
—Садись,— пригласил он меня,— подышим. Ишь ночка зашла какая звездная, и месяц на посеребренную лодку смахивает. К благополучию такая ночь.
Изредка по вершинам тополей пробегал ветер, сбивал с них листья. Кувыркаясь, они искрились в лунном свете и с тихим шуршанием падали на землю.
Рязанцев, откинувшись спиной к плетню, задумался. Так в молчании мы просидели долго. Вдруг на тропинке, вьющейся между деревьев, появился человек. Шел он быстро, а иногда срывался на бег. Я толкнул Рязанцева. Он вскочил, подавшись вперед, затем распахнул калитку и крикнул:
—Сюда, сюда давай!
Человек скользнул в калитку и остановился, прижавшись спиной к плетню. Дышал тяжело, дрожащими руками расстегивая пуговицы серой куртки, плотно облегавшей его грудь. Разбросил полы и замахал ими в лицо. Лобастый, с угрюмыми упрямыми бровями, а нос маленький, со сморщенным переносьем.
—Где хорунжий? — прерывисто спросил он.
—Нет его,— ответил Рязанцев.— А ты, парень, успокойся. Знаем, кто ты, знаем и куда тебя деть. Пойдем-ка.— Он взял его под руку, повел вдоль плетня, крикнув мне:— Роман, припри калитку да скажи Горопузову, чтобы на пост заступал!
Горопузов в шинели, с винтовкой через плечо уже спешил на пост.
—Видал, видал! — махнул он мне рукой.— Одевайся да выходи.
Я накинул на плечи пиджачишко и повернул не к воротам, а к плетню, мимо которого Рязанцев повел прибежавшего. Но удивительно: их нигде не было, словно они в землю ушли. Горопузов встретил меня веселым смешком:
—Вон оно как было: варили мед, вышло мыло! — Но вдруг приложил палец к уху, прошептал: — Слышь, скачут! — Прислушивался долго, а потом развел руками.— Не определю— чи наши, чи не наши карьером идут.
Скоро между деревьями замелькали верховые. Первым к
