глазах, чтобы вы всю жизнь казнились.
А если мы с тобой вот как договоримся,— подсаживаясь к ней, тихо, но внушительно заговорил дядя Сеня.—• Возьмешь ты сейчас Ивана Акимыча и пойдешь к своей подружке. К той, у которой в Семиглавом остановилась. Поживете там, посоветуетесь. Сумеешь его уговорить, так уж и быть, отпущу и документ выдам.
А не врешь? — подозрительно взглянула женщина.
Александра! — укоризненно произнес солдат.
Но она не взглянула на него, двинула локтем и, прищуриваясь, спросила:
—Без обмана?
Дядя Сеня усмехнулся:
Без обмана. Был бы твой Иван Акимыч казак, я бы с тобой и разговаривать не стал. Отвел бы вон к станичному атаману, он бы тебе спину плетюгами и расписал. А он мужик. Пусть сам решает, где ему быть: у меня в команде оставаться или за казачью грань — навстречу революции спешить.
Шут тебя бери, поверю.— Забрав в горсть подол юбки, Александра встала, намереваясь уйти.
Дядя Сеня удержал ее:
Посиди-ка, посиди. Ты что же, сызмала такая бойкая?— Он рассмеялся весело, как раньше, бывало, смеялся на Волге.— Счастливая ты: не за казаком, а за мужиком замужем. Казак бы скрутил тебе белы рученьки.
Не дюже они у меня белые. У моей подружки белее и были и есть. Вон при каких капиталах жила. У отца-то и мельница паровая, и вечной земли полтысячи десятин. Замуж выскочила вон за какого казака. И богатый, и красавец писаный, и чин на нем как у тебя. Ему уж когда не то что голосом козыряют, а кажись, и глазами кричат: «Слушаюсь, так точно, господин хорунжий!» Имени-то у него будто и нет. «Господин хорунжий» да «господин Долматов». Ровно его поп и не крестил. Не человек, а скала каменная. Только этой скалой подружка как хочет, так и крутит.
Так подружка твоя — Долматовская женка? — удивился дядя Сеня.
А как же. Самая задушевная. Вместе росли.
А тот, что у Долматова под охраной живет, брат, что ли, ей?
Какой там брат! — отмахнулась Александра и спросила:— Не то ты не знаешь?. Рядом с Семиглавым, а не знаешь.
Да вот не знаю. Слышал, будто изловил Долматов какого-то на самой грани. Брата ли, племянника ли. И держит в каменной кладовой.
Александра засмеялась:
—Он ему брат, как овечка волку сестра. Шипов это у него заключен. Наш, саратовский. Мой Ваня его знает. Вместе их однажды жандармы-то брали.
В будку заглянул Рязанцев. В казачьем мундире, с шашкой, он метнул руку под козырек:
Дрожки заложены, господин хорунжий! Какие будут приказания?
Забери-ка вот эту штуковину,— указал дядя Сеня на плоский сундучок, окрашенный охрой.— Привяжи его в передке.— И, повернувшись к Александре, протянул руку: — Что ж, до свидания, Александра... вот как по батюшке величать, не знаю.
Ефремовна,— улыбаясь краем губ, ответила она.
Уж вы на меня не сердитесь, Александра Ефремовна. Служба. Ничего не поделаешь.
О-ох, кабы ты всегда такой добрый был, да не казак, может, я бы и помягчала сердцем, а то...— Отмахнувшись платочком, Александра Ефремовна вышла.
Иван Акимович проводил глазами жену, глянул на дядю Сеню, спросил шепотом:
Правда, мне домой снаряжаться?
Снаряжайся. Но пока не приведешь сюда Шилова, ни ты, ни я с места не сдвинемся. Сумей-ка ты это умненько и своей Саше внушить. Понимаешь, Иван Акимович...— Дядя Сеня сжал кулак и легонько стукнул себя в грудь.— Понимаешь, совесть замучила. Третий раз товарищи сообщают, что ждут Шилова. Обещали же выручить.
Ясно.— Иван Акимович, наклонив голову, пошел из будки.
Не заскучал, Ромашка? — обратился ко мне дядя Сеня.
Нет, мне не было скучно. Я смотрел на дядю Сеню. Приладив к поясу кобуру с револьвером, он сунул в карман шаровар еще один револьвер.
—Вот такие дела, Ромашка,— торопливо говорил он.— Сейчас я махну с Рязанцевым к той вербе, повидаюсь с Чапаевым, с Наумычем, поговорим, как и что... А ты отдыхай. Я сейчас прикажу накормить, напоить тебя и спать уложить. Ладно?
Солдат, которому дядя Сеня, уезжая, поручил заботу обо мне, был маленький, узкоплечий, но подвижный и говорун. Лицо у него с узкими глазками, в крупных рябинах, а брови и усы реденькие, словно выщипанные.
Вставай, паренек! Солнце закатилось, ночь воротилась,— выкручивая в фонаре фитиль, с тихим веселым смешком заявил он.— И жалко сладкий сон рушить, да судьба моя хорунжего слушать. Сказал, буди и веди.
Куда? — удивился я.
А к хорунжему. Велено доставить в целости.
Ночь стояла звездная, лунная и белая-белая, будто в вышине над лагерем и за его плетневыми стенами в степи, до самых маров, с звездной высоты лился трепетный прозрачный свет. В нем все казалось одноцветным, бледно-синим: лошади, повозки, палатки, деревья.
Солдат проворно шагал впереди меня и, оглядываясь, поторапливал:
—Жми, парень. Голова думает, руки делают, а ноги носят. Не отставай. Отсталых бьют.
Но я все же отстал. За одной из будок стоял наш фургон, возле него с торбами на мордах Пронька и Бурка, а под фургоном, ткнувшись лицом в охапку сена, спал Серега.
Солдат вернулся и потянул меня за рукав.
—Пойдем, Христа ради. Мне и то, гляди, выговор на ласточкиных крыльях летит.
Скоро мы были возле гряды раскидистых верб, под которыми укрывался белостенный сарай. Под низко напущенной кромкой кровли — узкие отдушины. В них красноватый и какой-то неустойчивый свет.
—Заходи,— сказал солдат, открывая скрипучую дверь.
На проволочных крюках, зацепленных за сучковатый березовый переруб, висели два фонаря с подкопченными стеклами. Под ними у кривого стола с покатой столешницей сгрудились люди. Кто стоял, кто сидел. Первым бросился в глаза Григорий Иванович. Казачий мундир нараспашку, а под ним его рыжеватая гимнастерка. Он осторожно, словно по секрету, спрашивал:
Про Ленина знаете?
Знаем! — раздалось несколько сдержанных голосов.
Мне его видеть не приходилось,— говорил Григорий Иванович.— Но кое-кто из большевиков его видал, вот как я сейчас на вас гляжу. Вон Михаил Иваныч Кожин из Оси-новки не только видал, но и слышал, как Ленин рассказывал
про задачи революции всего трудового народа. Хоть я вам, дорогие товарищи, и с чужих слов говорю, но слыхал я их от самых преданных большевиков. Вон Семен Ильич знает товарища Ларина Павла Макарыча. Давно, с пятого года, Ларин в революции. Врать не станет и другим не даст. Вот чего он мне про Ленина рассказал. Собрались это представители всех партий — эсеры, всякие там кадеты, меньшевики — и начали доказывать, что в России сейчас нет такой
