Вечером командарм уже знал о подробностях переправы. В двадцать два часа ему представился Родимцев, и командарм отдал приказ о наступлении. В полночь он принял начальника особого отдела и председателя армейского трибунала, доложивших дела командиров, самовольно переправивших свои штабы на Зайцевский и Сарпинский острова. Командарм тяжело задышал и, взяв карандаш, пододвинул к себе бумаги.
— Все,— сказал он,— можете быть свободны.
После он долго ходил по блиндажу. Лицо его потемнело, тяжелые брови насупились, взор был угрюм. Он сел на стул, взъерошил волосы и, выпятив нижнюю губу, стал пристально разглядывать карандаш, которым только что подписал бумаги, принесенные трибунальцем и особистом; вздохнул и снова заходил по блиндажу, расстегнул ворот, ощупал пальцами шею, провел ладонью по груди и по затылку. В прокуренном блиндаже нечем было дышать.
Командарм прошел к выходу, по штольне, где спал его адъютант.
Лейтенант лежал полуприкрытый шинелью, сползшей до пола. Командарм посветил фонариком — бледное детское лицо с полуоткрытыми губами казалось болезненным.
Генерал поднял шинель и прикрыл худые плечи спящего.
— Мама, мама, мама,— сдавленным голосом позвал спящий.
Генерал всхлипнул и, тяжело ступая, поспешно вышел из блиндажа.
27
В предрассветной мгле неясно мелькали тени людей, позвякивало оружие — полки 13-й дивизии, поднятые по тревоге, готовились к выступлению. Политруки негромко окликали людей, сзывали на короткую беседу, светя электрическими фонариками, указывали дорогу.
Над откосом на грудах кирпича сидели красноармейцы, слушали комиссара полка Колушкина. Он говорил негромко, и сидевшим в задних рядах приходилось напрягать слух, чтобы расслышать. Это собрание на волжском откосе, среди развалин, при слабом свете едва наметившейся на востоке светлой полоски зари, вещавшей приход жестокого дня, было каким-то особым, будоражащим душу.
Колушкин не стал говорить по плану, который наметил себе заранее, а начал рассказывать красноармейцам о своей жизни в Сталинграде, о том, как работал на стройке завода, рассказал, как перед войной ему дали квартиру неподалеку от того места, где он сейчас сидит на обгоревшем бревне, рассказал, как болела его старуха мать, как она просила, чтобы постель ее поставили у окна, из которого видна Волга… Красноармейцы слушали в молчании.
Когда Колушкин кончил говорить, он вдруг различил массивную фигуру комиссара дивизии, прислонившегося к выступу кирпичной стены.
«Ох,— с тревогой подумал Колушкин,— чего я наплел такого, все не на тему… вот он, придира, мне даст, разве это политработа в наступлении?»
Комиссар дивизии пожал ему руку и проговорил:
— Спасибо, товарищ Колушкин, хорошее слово сказал.
28
Когда германская ставка сообщила по радио, что Сталинград занят немецкими войсками и сопротивление Красной Армии продолжается лишь в районе заводов, немцы сами были убеждены в полной объективности этого сообщения.
Вся центральная административная часть города, ее площади, улицы, вокзал, театр, банк, школы, центральный универсальный магазин, здание обкома партии, горсовет, редакция газеты и сотни полуразрушенных жилых многоэтажных зданий, собственно и составляющих новый город, находились в руках немцев. В этой части города советские войска занимали лишь узкую полосу набережной.
По мнению немецкого командования, сопротивление красных на северных заводах и на юге, в предместье Бекетовке, не имело никакой перспективы.
Линия советской обороны была рассечена и нарушена, центр отъединен от севера и юга, взаимодействие армий представлялось немыслимым, коммуникации были полупарализованы.
Убежденность в победном решении сталинградской задачи была у всех немецких офицеров и солдат; никто не предполагал закреплять захваченное, настолько ясной казалась прочность завоевания. Многие штабные немцы считали, что уход Красной Армии за Волгу — вопрос дней, даже часов.
Поэтому одной из причин успеха первого наступления дивизии Родимцева была внезапность. Немецкое командование не ждало этого наступления.
Правофланговый полк дивизии Родимцева завязал бои за Мамаев Курган, господствовавший над городом, после чего все три полка соединились и вновь восстановили непрерывную линию фронта.
Были захвачены десятки больших зданий. Полк, наступавший в центре, особенно далеко продвинулся на запад и одним из своих батальонов захватил вокзал и прилегавшие к нему постройки. Наступление немцев в южной части города было приостановлено.
Родимцев отдал приказ занять оборону и драться: в полуокружении, в окружении — драться до последнего патрона.
Он объявил командирам, что будет рассматривать малейшее отступление как самое тяжелое воинское преступление. Об этом ему объявил командарм. И то же самое объявил командующий фронтом командарму.
И кроме пути, которым спускался этот приказ сверху, был и другой путь его: он выражал душевное решение красноармейцев. И кроме того, хотя успеху родимцевского наступления способствовала внезапность, имелась вторая, более веская причина этого успеха — закономерность.
29
Наибольший успех выпал на долю батальона старшего лейтенанта Филяшкина.
По узким уличкам, по пустырям батальон продвинулся к западу от Волги на тысячу четыреста метров, вышел к вокзалу и, почти не встретив сопротивления, занял полуразрушенные станционные постройки, будки стрелочников, сараи с углем, полуразваленные склады, пол которых был густо припудрен мукой и усыпан кукурузными зернами.
Сам Филяшкин, рыжеватый человек лет тридцати, с небольшими, покрасневшими от бессонницы глазами, расположился над [21] насыпью в бетонированной будке с выбитыми стеклами.
Утирая пот и ковыряя пальцем левой руки в ухе (ему заложило ухо при разрыве мины), он писал на линованной конторской бумаге донесение командиру полка. Он был одновременно обрадован успехом — шутка ли занять Сталинградский вокзал — и раздосадован тем, что соседние батальоны далеко отстали и, открыв фланги батальона Филяшкина, не дали ему возможности продвинуться дальше на запад.
Комиссар батальона Шведков, со следами солнечного ожога на лице, возбужденный своим первым боем — он до последнего времени работал в гражданке, был инструктором райкома партии в Ивановской области,— громко говорил Филяшкину:
— Зачем останавливаться? Бойцы рвутся вперед, надо развивать успех!
— Куда рвутся? Я прошел вперед на запад дальше всех! — перебил Филяшкин, тыча пальцем в план города.— Куда мне развивать — на Харьков? Или прямо на Бе́рлин?
Он произносил «Берлин» с резким ударением на первом слоге.
Подошел лейтенант Ковалев, командир третьей роты — вихор выбивался у него из-под заломленной на ухо пилотки. Каждый раз, когда он резко поворачивал голову, вихор этот подскакивал, словно витой из тугой проволоки.
— Ну что? — спросил Филяшкин.
— Порядок,— стараясь не прокашливаться и говорить сиплым басом, ответил Ковалев,— лично положил девять,— и улыбнулся глазами, зубами, всем существом, как умеют улыбаться лишь дети.
Потом Ковалев доложил, что политрук роты Котлов примером личной храбрости воодушевлял бойцов в бою, ранен и эвакуирован в тыл.
Начальник штаба батальона, седой лейтенант Игумнов молча рассматривал карту. Он работал до войны в районном совете Осоавиахима и не уважал молодых командиров за легкомыслие и бахвальство, страдал оттого, что комбат был по годам сверстником его старшего сына.
Подошел Конаныкин, командир первой роты, темноволосый, плечистый, длиннорукий, с очень резкими и быстрыми движениями. Один кубик на петлице его гимнастерки был вырезан из красной резины.
Игумнов сердито пробормотал:
— Открыли клуб, а кругом противник.
— Докладывай, товарищ Конаныкин,— сказал Филяшкин.
Конаныкин, доложив об успехах роты и понесенных ею потерях, передал написанное крупным почерком донесение.
— Ох и дал я сегодня немцу,— сказал Филяшкин и позвал Игумнова: — Начальник штаба, пойдите сюда, закусим кое-чем.
Ковалев, указывая пальцем в сторону молчаливых городских построек, занятых немцами, сказал:
— Вот тут я летом с одним моим другом лейтенантом на квартиру заезжал, ох и погуляли мы… Теперь уж могу признаться, товарищ старший лейтенант: лишний день прогулял. Одна тут была, хозяйкина дочь, уж лет ей, верно, двадцать пять, незамужняя, но, скажу, красота прямо, я таких не видел. Культурная, красивая…
— Общее развитие есть, это самое главное,— сказал Конаныкин.— Достиг у хозяйкиной дочки тактического успеха?
— Будь спокоен. Точно.— Ковалев сказал эти неправдивые слова для Филяшкина, пусть знает — не очень его интересует санинструктор Елена Гнатюк. Верно, в резерве он ходил с инструктором гулять в степь и подарил ей фотографию, но это делалось от скуки.
