чем-то напоить? — Она кивает. — Не надо. Я справлюсь. Теперь я хочу знать, что произошло и происходит. Пришли ко мне Рыбнадека, — говорит он мне, и синие глаза подергиваются коркой льда, когда я снова смотрю на него.
«Син-фиоарна», — вспоминаю я его последние слова, сказанные мне еще в Асме, и покорно киваю. Ему уже неинтересно, почему я рядом и почему я трогала его, он просто хочет, чтобы я ушла. Он снова напоминает мне, что наша короткая связь разорвана, и что со мной, исполнительницей воли Энефрет, у него нет ничего общего.
Я зову Рыбнадека и возвращаюсь в палатку, где спит, чуть похрапывая, Инетис. Кмерлан и Цилиолис живут с воинами, хоть Кмерлан и спит ночами здесь, не желая расставаться с матерью и братом, который с ним иногда говорит. Я провожу весь день с ней и Л’Афалией, которая выздоравливает буквально на глазах, но пока боится выходить из палатки слишком часто. Не может смотреть в сторону леса, уже принявшего тела первых погибших в войне.
Вечером за мной и Цилиолисом присылает Глея. Я завязываю теплый корс и поднимаю воротник, пока лекарка из числа помощниц рассказывает мне, что случилось.
Юноша с прокушенной рукой умер, и воины вынесли его тело на снег, чтобы утром отдать лесу. Глея хочет осмотреть его раны, а поскольку и я, и Цилиолис знаем болезни и лекарства, она посчитала, что мы можем быть ей полезны.
Вся палатка лекарей и мы втроем рассматриваем обнаженное тело при свете полной луны Черь. Оно кажется мне распухшим, и не мне одной, и пока мы оглядываем черноту вокруг еще сочащейся гноем раны на его руке, распухает еще больше.
Опухоль на руке едва дошла до локтя. Глея сказала, что юноша просто не проснулся, перестал дышать, и заметили они его смерть далеко не сразу. Я молчу, думая о ее словах, о том, что все в палатке, кроме троих — укушенные, а значит, смертей будет больше, если мы не поймем, с чем имеем дело.
Цилиолис первым замечает неладное. Он дергает меня за плечо и заставляет отступить от тела, из-под которого течет какая-то темная жидкость. Запах стоит такой, что мне приходится зажать рот рукавом, чтобы не окатить вечерней трапезой стоящих вокруг.
— Что это такое? — успевает спросить одна из лекарок, когда с громким хлопком тело лопается, выпуская облако желтого дыма. В безветренной ночи вонь мгновенно накрывает нас удушливой волной, заставляя задохнуться.
Я оказываюсь в числе тех лекарок, чьи желудки все-таки не выдержали и сдались. И пока я жую снег, чтобы прогнать терпкую горечь во рту, и не дышу, чтобы снова не вывернуться наизнанку, обладатели желудков покрепче видят первые признаки надвигающейся беды.
— Зовите воинов, которые могут держать в руках лопаты. Быстро! — отдает указание Цилиолис, и я поворачиваюсь к телу, от которого торопливо и испуганно отступают пришедшие за разгадкой этой смерти.
Из сдувшегося, словно лишившегося костей тела выползают на белый снег светящиеся зеленые черви. Я их знаю. Я слишком хорошо знакома со смертью, которую они несут.
Это черви-шмису, а значит, в Асморанту пришла настоящая беда.
Лопаты быстро разбрасывают снег, так же быстро воины разводят костер, в который бросают отвратительно мягкое тело. Червей собирают в большое ведро и тоже засыпают в огонь, и я слышу, как они трещат, лопаясь в жаре.
— Нам надо сжечь и остальные тела, — говорю я, и Рыбнадек, оттирая со лба пот, кивает и громко поддерживает меня. Уж он-то знает о шмису не понаслышке. Южный край Шембучени пострадал от последнего нашествия сильнее всех. Я слышала, в тех местах костры не угасали целый черьский круг, а смрад стоял такой, что некоторые деревни потом просто покинули. Так и стоят с тех пор опустевшие, с кучами пепла, разбросанными по улицам. — Если шмису добрались до мертвых, жди беды.
— Где лекарка? — спрашивает один из сугрисов. — Ты ничего не скрываешь от нас, благородная? Это не те зеленокожие твари их принесли с собой?
Глея оглядывается вокруг. Весь лагерь высыпал на наши крики, все раненые, сугрисы, даже Инетис стоит у своей палатки, прислушиваясь к разговору. Я вижу у лекарской палатки Серпетиса. Он бледен как смерть, но тоже здесь, и не сводит с Глеи пристального взгляда.
— Мы не знаем, — говорит она, склонив голову в знак уважения. — Я от тебя ничего не скрываю, благородный, потому что сама не знаю, откуда взялись эти черви.
Шмису приходят на мертвых, но не на живых, говорю я себе, глядя на сгорающее в огне тело юноши, едва ли познавшего жизнь. То же самое повторяем мы с Рыбнадеком в палатке сугрисов, когда они начинают расспрашивать нас о том, что мы видели. Но мертвые привлекают червей или живые — юношу уже не вернуть, а в палатке Глею ждет еще десяток с лишним укушенных, которым со дня на день грозит такая же участь.
— От чего он умер? — спрашивают сугрисы. — Сколько еще умрет за следующий день?
Нет ответа. Может быть, все, кто был укушен, может, ни одного. А может, зараза сидит не в укусе, и все мы, весь наш лагерь вскоре станет кучей червей, выбирающихся из остывших тел.
— Отправить в Шин скорохода, — отдает один из сугрисов приказание. — Немедленно.
— Нам надо подождать хотя бы несколько дней, — говорит Глея. — Если смерти повторятся среди тех, кто не был укушен, значит, все раны наполнены заразой. Нам надо знать наверняка.
— Ты думаешь, те воины, что сражаются за нашими спинами во славу Шинироса и Асморанты, уже не узнали об этом? — перебивает ее другой сугрис. — Мы должны доложить фиуру Шинироса — это наш первейший долг. Иди в палатку и следи за теми, кто приходит к тебе, лекарка. И если люди начнут умирать, сразу же доложи нам.
