При следующем визите на исследованную вдоль, поперёк и по диагонали "изюмную территорию", оказывалось, что намедни не все ягоды съедены, что можно набрать ещё толику сладости! Ягоды будут съедобны, и родная память не станет портить жизнь напоминанием о том, что изюм три дня назад всё же был лучше, чем сегодня! Тайна в памяти, или ящик с изюмом всё же был волшебным? Или ягоды всё же окончательно бесповоротно съедены? От них остался один мусор… до следующего раза…если хорошо порыться, то можно будет ещё набрать немного этих небесных ягод?
Сколько времени сестра копалась в "винограднике" — об этом никогда не спрашивал.
А ещё отцом были "похищены" сливы с винного завода. Для чего они находились на винном заводе, что с ними там делали — о таком догадался в свои тридцать. Чего с меня взять, отсталость! И сливы были съедобные, но более трёх-двух штук за один приём они почему-то в рот не лезли: уж очень сильно от них разило алкоголем. До опьянения!
При таком экономическом положении в семействе (у других оно было не лучше) мы встретили второй месяц осени. За окном лил дождь, временами переходя в снег, печь топилась только на ночь, спать ложились рано: берегли керосин. Польза первых месяцев оккупации была несомненная: во сне голод был слабее потому, что он как бы проходил мимо сознания. А когда проснусь — вдруг случится чудо и мать даст кусок хлеба!?
Благословенная война! Многое из своего "ассортимента" ты показала, но самое прекрасное, с чем познакомила очень многих — это порция пищи, коя у тебя не должна быть меньше, или больше, чем у твоей сестры.
Дни начинались с того, что нам, проснувшимся, в постель, кою мать называла "логовом", подавала по куску хлеба, намазанного постным маслом с редкими кристалликами сахара. Откуда бралась сахарная благодать, из каких закромов — мы не спрашивали. Жевание куска хлеба, слегка мазанного подсолнечным маслом и чуть-чуть посыпанного сахаром, было очень похоже на завтрак аристократов с названием "кофе в постели". С существенной разницей: мы сорили крошками от хлебных кусков совсем не аристократично. Перед следующим "сеансом спанья" забывали стряхивать крошки, и они, высохшие от тепла наших тел, впивались в зады, бока и спины. После "кофе в постели", мы продолжали оставаться в "логове" до тех пор, пока в келье мать не поднимала температуру с помощью плиты и мы вылезали из "укрытия". Начинался день.
Процедура одевания была условной, как и сама одежда: я облачался в длинную рубаху и чулки. Штанов у меня не имелось. Мать нам давала по пригоршне зерна, добыто на элеваторе, и мы должны были отделить "зёрна от плевел": хорошие зёрна от сгоревших. Годились в еду не совсем сгоревшие зёрна, и степень их пригодности устанавливала мать. Только она была "контролёром по качеству" Чтобы там не говорили, но памятные голодовки "в стране советов" нужны были гражданам для их же пользы: это была величайшая школа выживания! Как бы мать, сама не испытав "прелести социализма", могла отличить съедобное зерно от несъедобного? В какой бы другой "школе" научили такому? Социализм нужен был народу для того, чтобы они научились распознать непригодное зерно от съедобного.
Я был лодырем, скандалистом, и работу по сортировке зёрен почитал хуже каторги! О "каторге" говорила мать, а что такое "каторга" — не знал. Если "каторга" — это сортировка зёрен ржи для прокорма, то да, хуже каторги ничего быть не может! Тогда-то и познакомился с единственным экономическим законом, который меня не касался: "как потопаешь — так и полопаешь"! — поговорка дальше слов не продвинулась, и скудного прокорма меня не лишали.
Как всегда, после небольшого скандала, моя порция-"урок" переходила на обработку сестре, отчего её "родственные" чувства "усиливались многократно".
"Каждое время рождает свои песни" — до меня открыли. Мать пела:
"В воскресенье, в воскресенье!
Мать лепёшек напечёт!
Их помажет — нам покажет
и подальше приберёт…"
Калории, пищевые калории требовали растущие тела, а вместо них предлагалось слабо посоленное, а потому и мерзкое варево из зёрен полуобгоревшей ржи.
"Стратегические запасы" продовольствия, кои отцу получилось добыть на горевшем элеваторе, таяли и отцова печаль достигла апогея. Реальный голод приготовился войти в келью…
…но раньше голода в келью вошла тётушка…
Глава 71.
Прогулка по "стальным магистралям"
Упоминал тётушку в "генеалогическом" древе родительницы. Тётушка пришла в видимый мир за два года до окончания девятнадцатого века: 1898 год, и памятна для меня подвигом: в свои сорок три добровольно отправилась на работу в Рейх. Причислить её желание в разряд "добровольных" будет не совсем правильным… даже совсем неправильным: она отправилась в неизвестность в качестве "няни" племяннику, юноши четырнадцати лет, отправляемого в Рейх на работу.
С самого начала смелая женщина, не имевшая своих детей, поставила условия германской администрации:
— Прошу и настаиваю на том, чтобы он был со мной! — и согласно чёртовой немецкой морали военного времени, её разрешили отправиться в Рейх вместе с племянником. Пожалуй, она имела общение с нормальными немцами, если они позволили женщине из числа оккупированных граждан диктовать им условия: кого, куда и с кем отправлять? Куда бы у меня делась эта старуха со своими условиями!?
Рассказ тётушки о неполных трёх годах жизни в Рейхе оставлен в двух тетрадях, и по ходу повествования иногда буду "нырять" в них. Для сравнения.
А тогда её визит к сестре был не праздным: сидя в кухне на старой табуретке, говорила отцу:
— Что сидишь, чего ждёшь? Чем кормить-то ребят собираешься? Немцы рабочих на железную дорогу набирают, сходил бы, узнал…" — и тётушка назвала имя соседа известное отцу — Устроился, немцы взяли работать — что говорит моё устройство в такие моменты:
"ага, он — устроился и ничего страшного с ним не произошло…Ай, и мне сходить?"
Ах, это великое и несокрушимое женское предложение: "сходил бы и узнал"! Не было сказано ни слова об "измене родине", будто родины и не существовало, а вокруг были не враги, а всего лишь "работодатели". И никто не думал о "шагах к падению", всё говорилось невинно и ни к чему не обязывало: "сходил бы и узнал"! И только! Что будет за визитом к захватчикам — там видно будет, а пока твои обязанности сводятся к простому деянию: "сходить и узнать"!
— Сколько понадобилось десятилетий, чтобы понять простую истину: не следует силой оружия кого-то ставить на колени, лишнее это! Забавляет ваше "началась война". Вроде бы сама, сукина дочь, началась, никто подлую не затевал. Настолько привыкли к мысли о самопроизвольных началах войн, что породили и "так получилось". Приходилось слышать такой лепет от дефективных? Они вроде бы и не виноваты, всё само "так получилось"… И войны сами начинаются, и мерзость "получается" помимо желания…
Так произошло падение отца в "бездну сотрудничества с врагами".
А всё бедность: будь одежда и обувь по сезону, так разве усидел бы в келье? Нет, и не знал бы, что говорила тётушка отцу! А так — свидетель! Несовершеннолетний, с ужасной памятью — но свидетель!
Присутствовал при историческом моменте: утро было серым, хмурым и день не собирался менять окраску. Все ужасные дела всегда совершаются в пасмурные дни. В солнечные дни происходят красивые и приятные события, в пасмурные — только ужасные.
Если бы мне тогда кто-то сказал, что тётушка толкает отца "на путь совершения измены родине", или "предательства страны советов" для моего блага — никаких бы звуков в ответ не последовало: что мог знать "о предательстве и служении врагам"? Мысли о падении отца стали угнетать после того, как переростком пошёл в первый класс: школа, воспитывая в учениках "советский патриотизм и любовь к родине", много рассказывала о злодеяниях врагов на оккупированной территории, из которых я видел убийство человека в комбинезоне. И помнил о том, что отец работал на "железке" у врагов…
Угнетение продолжалось до середины жизни, но ближе к "закату" оно необъяснимым образом сошло на "нет". "Излечение" содержалось в мысли, непонятно с какой стороны пришедшей: "предать можно то, во что ты верил и чему клялся в верности "служить верой и правдой до конца дней своих, и пока бьётся сердце в груди". Как нынешний губернатор и вчерашний секретарь обкома. А если клятв не было? Что тогда нарушать?
— Отец любил "социалистическую родину страну советов"? На верность ей присягал?
— Чего спрашиваешь, когда ответ знаешь? Отвратительная привычка части ваших граждан: знать ответ и всё же спрашивать! Почему не задавал отцу такие вопросы, а задаёшь мне? Ему нельзя было давать клятвы, он знал суть христианского учения: "не клянись вовсе"! Даже я удивляюсь вашей гибкости! Не волновали отца "коммунистические идеалы", его не трогал и "новый порядок", что несли потомки древних ариев с запада. Он был в стороне от всех.
