Привратник, толстый старик с бакенбардами и в очках, одетый в длинную ливрею и обшитую галуном фуражку, напоминал английскую карикатуру на мистера Пиквика. Звали этого толстяка Родригес. Он весьма проворно переправлял Хосефине письма Тьерри и доставлял ответы: Хайме он именовал «сеньорите» и с большой охотой принимал от него чаевые.
XXXI
Учительница Матильда Левен прошла по конкурсу в одно из учебных заведений и уехала в Бильбао, где в начале осени ей предстояло вступить в должность. Она постоянно писала Эрмиде, но он отвечал ей крайне холодно: Карлос вознамерился порвать с невестой. Донья Антониа и ее сын пришли к непреложному выводу: брак с учительницей их не устраивает — Карлос может добиться кое-чего получше.
Матильда переписывалась также с Аделаидой, которая в своих ответах успокаивала ее, уверяя, что брат хранит ей верность; просто он сейчас слишком занят, добиваясь прочного и надежного положения в обществе.
Однажды вечером в садах Буэн-Ретиро Карлос нашел то, чего ему недоставало. Этой находкой оказалась женщина уже за тридцать, полная, круглолицая, несколько обрюзгшая, но на вид умная, сдержанная, скромная и всегда одетая без малейшего намека на крикливость. Звали ее Фернанда Ариас Мехиа, и она была обладательницей солидного капитала. Фернанда часто прогуливалась в компании трех очень богатых и не слишком привлекательных сеньорит. Светские насмешники окрестили их именами «Грозной», «Неистовой» и «Прозерпины» — так именовались три испанские канонерки. У сеньорит были женихи, которые с мужеством львов гонялись за приданым; им дали прозвища в соответствии с названиями трех миноносцев — «Смелый», «Отважный» и «Отчаянный».
Сеньорита Ариас была круглая сирота и жила вместе с замужней сестрой; по рассказам ее подруг, Фернанда отличалась большим благоразумием и практичностью.
Карлос начал за нею ухаживать и бродить вокруг ее дома. Поначалу он уверял друзей и знакомых, что его ухаживания — только шутка, затеянная от летней скуки; позднее, когда ему удалось посвататься, он круто изменил курс и повел себя совершенно по-новому. Под тем предлогом, что он ходит на премьеры в театры, Эрмида перестал бывать в парке. В компании дона Пако он появлялся теперь очень редко и только для того, чтобы его отсутствие не вызвало суровых нареканий: мать всегда учила его, что дружеские связи не следует рвать слишком резко. К исходу второго месяца знакомства отношения Карлоса с сеньоритой Ариас Мехиа приобрели официальный характер, и его стали принимать в доме как солидного и желанного жениха.
Фернанда безошибочно уяснила для себя истинную цену уму и чувствам Карлоса. Она не искала блестящего мужа и видела в Эрмиде юношу, который ее вполне устраивал. Для нее он был заурядным человеком, с каким женщина может рассчитывать на спокойную и относительно счастливую жизнь, — словом, homo domesticus, как сказал бы доктор Гевара.
В начале июля, объявив, что он решил провести две недели в Сан-Себастьяне, Карлос забрал дома все наличные деньги, оставил семье жалкие гроши и уехал в провинцию Самора, где у сестер Мехиа в одном из небольших городков была отличная усадьба. Он продолжал обманывать Матильду, уверяя, что его дела не налаживаются и идут из рук вон плохо. Тьерри и друзьям-журналистам он твердил, что по горло занят семейными делами. Единственной поверенной честолюбивых планов Карлоса была его мать. Она пичкала сына советами, подсказанными ей хитростью и здравым смыслом.
Карлос разыгрывал перед Фернандой комедию бедного юноши, влюбленного в богатую женщину и испытывающего перед ней непреодолимую робость и смущение. Наверное, он даже сам себе не мог бы сказать с точностью, притворяется он или ведет себя в какой-то степени искренне. Карлос ни в коем случае не собирался прикидываться человеком, презирающим деньги и богатство. Он инстинктивно понимал, что такое поведение не возымеет успеха у его невесты: оно покажется ей смешным романтизмом. Словом, ни один из них не обманывался насчет другого, и тем не менее оба они были обманутыми.
XXXII
В начале августа Хосефина Куэльяр сообщила Хайме, что покидает Мадрид.
— Значит, вы уезжаете? — переспросил Тьерри.
— Да, мы едем в Сараус. Оттуда мы отправимся к одной из моих теток, которая живет около Байонны, — у нее там свой дом, а в начале октября вернемся в Мадрид.
— Каким же долгим мне покажется время!
— Мне тоже. Но вы могли бы кое-что сделать, Джимми.
— Что?
— Приехать в Байонну.
— Когда?
— В середине сентября.
— Удобно ли это?
— Конечно.
— Я не обеспокою вашу семью?
— Никоим образом.
— Вы уверены?
— Вполне.
— Что ж, очень хорошо. Я приеду.
— Я буду вам часто писать.
— Я тоже.
Хайме, привыкший даже к родным обращаться на английский манер на «вы», не решался предложить Хосефине перейти с ним на «ты». Она-то, видимо, не отказала бы ему в просьбе.
Дня через три после отъезда Хосефины Хайме с изумлением заметил, что с ним происходит нечто совершенно противоположное тому, чего он ожидал: отсутствие Хосефины не только не вызывало у него тревоги и беспокойства, а, напротив, вселяло в него чувство полной свободы.
Утром он спал допоздна; поднявшись с постели, принимал холодную ванну, завтракал один или с доном Антолином, спорил с ним, разговаривал с Бельтраном и его детьми. Вечером он уходил из дома и возвращался под утро. Одним из его спутников в этих полуночных странствиях был дон Пако.
Писал Тьерри в неурочное время. Он трудился одновременно над двумя книгами: одна из них содержала стихотворения в прозе, которые он собирался озаглавить «Метаморфозы»; другое произведение было сатирическое и называлось «Нескромные откровения».
Хосефина писала ему из Сарауса. Несколько раз то ли в шутку, то ли всерьез она выговаривала ему: «Я знаю, что вы ведете себя как неисправимый кутила: мне рассказывают о вас очень плохие вещи».
Через некоторое время письма Хосефины стали надоедать Тьерри. В них было слишком много манерности, вычурности, рассудительности и литературных красот во вкусе Фернана Кабальеро{258} и отца Коломы{259}. Это были письма сюсюкающей монашки-всезнайки. Утомлял его и почерк Хосефины, угловатый и твердый, какой и должен быть у воспитанницы коллежа Святого сердца Иисусова.
Тьерри по-прежнему ходил в парк Буэн-Ретиро. Они с Пеньей Монтальво старались не смотреть друг на друга, а если случайно оказывались лицом к лицу, то, словно сговорившись, тотчас отворачивались.
XXXIII
Однажды вечером дон Пако Лесеа и Хайме очутились рядом с компанией аристократов, в которой часто бывал Пенья Монтальво. Сам он на этот раз отсутствовал. Общество украшали несколько дам, среди них графиня де Арасена и маркизы де Вильякаррильо и де Агиляр. Последняя напоминала француженку: это была пышная, ярко накрашенная блондинка со светлыми, кошачьими глазами и звонким веселым голосом.
Лесеа представил своего друга обеим дамам, с которыми тот не был знаком, они пригласили его сесть.
— Так это вы Джимми Тьерри? — осведомилась маркиза де Агиляр, обладательница звучного контральто.
— Он самый.
— О вас ходит очень дурная слава.
— Что ж, постараемся заслужить ее, — смеясь, ответил тот.
— У вас, видимо, заслуг предостаточно для нее.
— Всегда чего-нибудь недостает.
Маркиза де Агиляр сразу же взяла с Тьерри чрезвычайно любезный тон. Для дам ее рода, которым, если верить светским сплетням, уже нечего было терять, такой человек, как Хайме, вполне мог показаться занятным и привлекательным.
— На мой взгляд, очень хорошо, когда юноша развлекается, — с видимым равнодушием заметила маркиза де Вильякаррильо. — Но я полагаю, гораздо хуже, если при этом у него дурные намерения.
— А откуда вы знаете, что у меня дурные намерения? — слишком непосредственно, почти дерзко спросил Тьерри.
— Говорят, во время дуэли вы пытались выколоть глаз бедному Пенье Монтальво.
— Я его ненавидел.
— За что? За то, что он плохо отозвался о вас? По-моему, вы чрезвычайно мстительны.
— Что поделаешь! Я мстителен и злопамятен.
— Но это же очень плохо.
— А знаете вы, за что я отчасти его ненавидел?
— За что?
— За то, что слышал, будто вы его любите, — тихо ответил Хайме.
— Какой вздор! Не будьте ребенком. Уж не хотите ли вы сказать, что сами были влюблены в меня?
— Раньше не был; теперь думаю, что да. В вас влюбиться нетрудно!
Маркиза де Вильякаррильо рассмеялась. Тьерри сел рядом с аристократкой, пытаясь занять ее разговором и ухаживать за нею. Она, казалось, не лукавила и верила, по крайней мере в данную минуту, тому, что ей говорят.
