И, наконец, за этими главными виновниками стоят, как во Франции, так и в Германии, все те, кто более или менее сознательно сделал войну возможной, либо покровительствуя спекуляциям банков, либо оказывая свою корыстную поддержку честолюбивым устремлениям государственных деятелей. Это — консервативные партии, организации предпринимателей, националистическая пресса! Это также церковь, духовенство, которое фактически почти везде образует своего рода духовную жандармерию, состоящую на службе у имущих классов, — церковь, которая, изменив своему высшему долгу, повсюду сделалась союзницей и заложницей богачей».
Жак прекращает писать и тщетно пытается прочесть написанное. Огрызок карандаша, судорожно зажатый в пальцах, лихорадочное возбуждение, неудобная поза, толчки поезда — все это делает его почерк почти неразборчивым.
«Выкинуть лишнее, — думает он. — Плохо… Много повторений… Слишком длинно. Чтобы убедить, надо написать насыщенно и сжато. Но для того, чтобы они могли обдумать, опомниться, надо дать им все основные данные!.. Трудно!»
Он больше не может стоять. Сесть, побыть одному… Он проходит по коридору в поисках пустого купе. Все занято, везде шумно. Волей-неволей он возвращается на свое место.
Солнце, близкое к закату, наполняет вагон ослепительным красным золотом. Отупев от жары, мужчина храпит, опершись на локоть, с погасшей сигарой в зубах. Старуха, все еще держа куртку на сдвинутых коленях, обмахивается газетой; дуновение воздуха шевелит завитки ее седых волос. Она как будто бы не смотрит на Жака, но он то и дело ловит на себе ее беглый, тупой и суровый взгляд.
Тогда он скрещивает на груди руки, закрывает глаза, считает до ста, чтобы заставить себя успокоиться. И вдруг, побежденный усталостью, засыпает.
Внезапно он просыпается, пораженный тем, что мог уснуть. Который час? Поезд замедлил ход. Что за станция? Его соседи по купе уже встали. Мужчина снова надел куртку, разжег свой окурок; женщина запирает корзину висячим замком. Жак в каком-то оцепенении; он пытается узнать вокзал. Берн? Уже?
— Grüetzi[61]— говорит ему мужчина, проходя мимо.
На платформе полно народу. Поезд берут приступом. Купе заполнило словоохотливое семейство, говорящее по-немецки: мать, бабушка, две девочки, няня. Багажные сетки гнутся под множеством корзин с провизией, детских игрушек. У женщин усталые, испуганные лица. Девочки, измученные духотой, ссорятся из-за места в углу. Ясно, что война застигла этих людей во время каникул, и они возвращаются на родину; отец, должно быть, в один из первых же дней мобилизации уехал в свой полк.
Поезд трогается.
Жак выбегает в коридор, битком набитый стоящими пассажирами; по большей части это мужчины.
Слева трое молодых швейцарцев громко разговаривают по-французски.
— Вивиани остается премьер-министром, но без портфеля…
— А кто такой этот Думерг{132}, будущий министр иностранных дел?
Справа два пассажира — юный студент с портфелем под мышкой и пожилой человек в пенсне, как видно, профессор, — просматривают газеты.
— Видели? — насмешливо говорит студент, передавая своему спутнику «Журналь де Женев». — Папа выкинул ловкую штуку. Он опубликовал «Призыв к католикам всего мира!».
— Понятно! — отвечает его собеседник. — Что ни говори, а на земле существуют еще миллионы католиков. Папская анафема? Да, может быть, если бы она была категорической, громкой… И если бы ее пустили в ход до того, как это началось…
— Да вы прочтите, — продолжает студент. — Вы, должно быть, думаете, что он торжественно осуждает войну? Обвиняет правительства? С треском отлучает от церкви все без различия воюющие государства? Как бы не так! А традиционная осторожность Ватикана? Знаете, что он нашел нужным сказать этим миллионам католиков, которых завтра вооружат и пошлют убивать и которые, конечно, в тревоге ждут его повелений, чтобы успокоить свою совесть? Так вот — он отнюдь не сказал им: «Откажись! Не убий!» — что, может быть, действительно сделало бы войну невозможной… Нет! Он ласково говорит: «Идите на фронт, дети мои!.. Идите, но не забудьте вознести ваши души ко Христу!»
Жак рассеянно слушает. Ему вдруг приходит на память один мобилизованный священник, которого он где-то видел. Где же? На Северном вокзале, когда он провожал Антуана… Молодой, похожий на спортсмена священник с блестящими глазами (тип аббата — сотрудника «светских католических обществ», «вожака молодежи»), с двумя походными сумками поверх рясы, подобранной над новенькими башмаками альпиниста, и в маленькой шапочке сержанта, кокетливо сдвинутой набекрень… Северный вокзал, Антуан… Антуан, Даниэль, Женни… Все те, кого он невольно вспоминает, и все эти мужчины и женщины вокруг него составляют часть мира, к которому он больше не принадлежит: мира живых, у которых есть будущее и которые без него продолжат свой путь…
Слева трое молодых швейцарцев с негодованием обсуждают ультиматум, предъявленный Германией Бельгии.
Жак делает шаг в их сторону и прислушивается.
— Было объявлено: сегодня ночью корпус германской армии перешел бельгийскую границу и двигается на Льеж.
Из соседнего купе выходит средних лет мужчина и присоединяется к группе разговаривающих. Он бельгиец. Он спешно возвращается в Намюр, чтобы записаться добровольцем.
— Я социалист, — заявляет он сейчас же, — но именно поэтому я не могу допустить, чтобы Сила раздавила Право!
Он произносит целую речь. Повышает тон. Клеймит презрением тевтонское варварство; превозносит западную культуру.
Подходят другие пассажиры. Все в равной степени возмущаются цинизмом германского правительства.
— Сегодня утром собралась бельгийская палата депутатов, — говорит человек лет пятидесяти; в его французском языке чувствуется сильный немецкий акцент. — Как вы думаете, будут социалисты голосовать за кредиты на национальную оборону?
— Все, как один! — восклицает бельгиец, сокрушая своего собеседника пламенным, вызывающим взглядом.
Жак молчит. Он знает, что бельгиец говорит правду. Но он с яростью вспоминает выступления бельгийских социалистов в Брюсселе, их проповедь безоговорочного пацифизма… Вандервельде… В прошлый четверг… Не прошло и шести дней!..
— В Париже тоже сегодня собирается палата, — говорит один из швейцарцев, — стоит вопрос о военных кредитах.
— То же самое будет и в Париже! — пылко заявляет бельгиец. — Во всех союзных странах социалисты будут голосовать за кредиты — это не подлежит сомнению! За нас Справедливость!.. Эта война навязана нам. Каждый истинный социалист должен быть в первых рядах борьбы против прусского империализма! — Говоря это, он не перестает демонстративно смотреть на человека с немецким выговором; тот молчит.
На помощь «Отечеству в опасности»! Долой германский империализм! Таков общий припев. Во всех левых французских газетах, которые Жак прочел вчера, был единый лозунг: социалисты повсюду отказывались от сопротивления. Вчера кое-где в предместьях были еще объявлены собрания секций, но они созывались только для «обсуждения способов помощи семьям мобилизованных»! Война стала совершившимся фактом; фактом, принятым без сопротивления. Особенно показателен был номер «Гэр сосьяль». Гюстав Эрве имел наглость написать в передовой: «Жорес, вы счастливы, что не присутствуете при крушении нашей прекрасной мечты… Но мне жаль вас, ибо вы ушли, не увидев, как наша пылкая, восторженная, полная идеализма нация приняла необходимость идти исполнять свой горестный долг! Вы были бы горды нашими рабочими-социалистами!..» И еще более показательным было «Воззвание к железнодорожникам», опубликованное тем самым профсоюзом железнодорожников, который еще так недавно и с таким жаром утверждал свой антинационализм: «Перед лицом всеобщей опасности стираются старые разногласия! Социалисты, синдикалисты и революционеры, вы опрокинете низкие расчеты Вильгельма и первыми ответите на призыв, когда прозвучит голос Республики!» «Какая насмешка!.. — думал Жак. — Вот и осуществилось в каждой стране то самое единодушие народных партий, которое казалось невозможным! И осуществилось именно благодаря войне! Тогда как, будь оно направлено против нее… Какая насмешка! Приверженцы Интернационала, единодушно принимающие сегодня войну во имя нации! Тогда как две недели назад они могли бы воспрепятствовать ей, стоило им проявить единодушие в вопросе о превентивной забастовке!» Единственный и последний отголосок независимости Жак нашел в одной английской газете, в «Дэйли ньюс»; статья звучала так, как звучали воззвания, написанные до того, как был предъявлен ультиматум Бельгии. В ней разоблачалось зарождение в английском общественном мнении первых агрессивных течений и провозглашалась необходимость для Англии защитить себя от заразы, сохранить свою свободу, свой нейтралитет арбитра и не вмешиваться в войну ни в коем случае, даже если бы одна из враждующих армий рискнула нарушить бельгийскую границу. Да… Но сегодня правительство Англии заявило, что оно тоже великодушно соглашается принять участие в пляске смерти!
