— Зачем ты приехал?
— А что я мог делать там?
Мейнестрель прислонился к комоду; скрестив руки, он смотрел на Жака, время от времени подергивая бороду. Его левый глаз то и дело подмигивал от недавно появившегося тика.
Совершенно сбитый с толку этим приемом, Жак неуверенно продолжал:
— Вы не можете себе представить, Пилот, что там делается… Все собрания запрещены — митингов больше нет… Цензура! Ни одной газеты, которая захотела бы, которая смогла бы напечатать оппозиционную статью… Я сам видел, как на террасе одного кафе изувечили человека за то, что он недостаточно быстро снял шляпу при виде знамени… Что делать? Распространять листовки в казармах? Чтобы очутиться за решеткой в первый же день? Что же, что? Террористические акты? Вы знаете, это не в моем духе… Да и стоит ли взрывать склад снарядов или поезд с боевыми припасами, когда существуют сотни складов и тысячи поездов?.. Нет, сейчас там нечего делать! Нечего!
Мейнестрель пожал плечами. Безжизненная улыбка показалась на его губах.
— Здесь тоже!
— Это еще вопрос, — возразил Жак, отводя глаза.
Мейнестрель как будто не расслышал. Он повернулся к комоду, опустил руку в таз и смочил себе лоб. Потом, увидев, что Жак, не находя свободного стула, продолжает стоять, снял со скамеечки кучу бумаг. Его затуманенный, блуждающий по сторонам взгляд был взглядом маньяка. Он снова подошел к кровати, сел, опустив руки, на край матраса и вздохнул.
И вдруг сказал:
— Мне недостает ее, знаешь…
Отчетливая, почти равнодушная интонация не выражала ничего, она только констатировала факт.
— Они не должны были так поступать, — прошептал Жак после минутного колебания.
И на этот раз Мейнестрель как будто не расслышал. Но он встал, отшвырнул ногой газету, дошел до двери и в течение нескольких минут, волоча ногу, словно раненое насекомое, шагал по комнате; смесь возбуждения и безразличия чувствовалась в его походке.
«Неужели он так изменился? — думал Жак. Он еще не верил. Ему тем удобнее было наблюдать за Мейнестрелем, что тот, казалось, забыл о его присутствии. Похудевшее лицо утратило свойственное ему выражение сосредоточенной силы, постоянно бодрствующей и ясной мысли. Глаза были по-прежнему живые, но без блеска, и взгляд их странно смягчился — до такой степени, что по временам в них отражались спокойствие, безмятежность. «Нет, — сейчас же сказал себе Жак, — не спокойствие — усталость… То отрицательное спокойствие, которое приносит с собой усталость».
— Не должны были? — повторил наконец Мейнестрель неопределенно-вопросительным тоном. Не переставая ходить по комнате, он слегка пожал плечами и вдруг остановился перед Жаком. — Если сейчас, после всего этого, я утратил некоторые представления, то в числе их прежде всего — представление об ответственности!
«Всего этого…» Жаку показалось, что Мейнестрель имел в виду не только то, что случилось с ним, не только Альфреду, Патерсона, но и Европу с ее правителями, с ее дипломатами, руководителей партии, а может быть, и самого себя, свой покинутый пост.
Пилот еще раз прошелся от стены к стене, снова подошел к кровати, лег на нее и пробормотал:
— В сущности говоря, кто отвечает? За свои поступки, за самого себя? Знаешь ли ты кого-нибудь, кто отвечал бы? Я никогда еще не встречал такого человека.
Последовало долгое молчание — тяжелое, гнетущее молчание, словно составлявшее одно целое с духотой, с беспощадным светом.
Мейнестрель лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Лежа он казался очень длинным. Его рука с пожелтевшими от табака ногтями, с согнутыми пальцами, которые, казалось, держали невидимый мяч, покоилась на краю матраса ладонью кверху. Из-под короткого рукава виднелось запястье. Жак пристально рассматривал эту руку, похожую на птичью лапу, это запястье, которое никогда не казалось ему таким хрупким, таким женственным. «Девчонка искалечила его…» Нет, Сафрио не преувеличил!.. Но констатировать факт — это еще не значит объяснить его. Жак лишний раз сталкивался с тем загадочным, что скрывалось в Пилоте. Отказаться от борьбы в такой момент, когда все позволяло надеяться, что час уже близок? Человеку такого закала…
«Такого закала?» — спросил себя Жак.
Вдруг, не пошевельнувшись, Мейнестрель отчетливо выговорил:
— Вот Митгерг — тот пошел навстречу смерти.
Жак вздрогнул.
«Каждый делает это по-своему», — подумал он.
Прошло несколько секунд. Он прошептал:
— Это, должно быть, не так уж трудно, когда можно обратить свою смерть в действие… Действие сознательное. Последнее. Полезное действие.
Рука Мейнестреля чуть дрогнула: его костлявое лицо с опущенными глазами казалось окаменевшим.
Жак выпрямился. Нетерпеливым жестом он откинул прядь волос, падавшую ему на лоб.
— Вот чего хочу я, — сказал он.
В его голосе зазвучали вдруг такие ноты, что Мейнестрель открыл глаза и повернул голову. Взгляд Жака был устремлен на окно; его мужественное, ярко освещенное лицо выражало твердую решимость.
— В тылу борьба невозможна! По крайней мере, в настоящий момент. Против правительств, против осадного положения и цензуры, против прессы, против шовинистического бреда мы безоружны, совершенно безоружны!.. На фронте — другое дело! На человека, которого гонят под пули, на такого человека можно воздействовать! Вот до него-то и надо добраться! — Мейнестрель сделал движение, которое, как показалось Жаку, выражало сомнение, но в действительности было просто нервным тиком. — Дайте мне сказать!.. О, я знаю. Сегодня цветы на винтовках, «Марсельеза», «Wacht am Rhein»…[59] Да. Но завтра?.. Завтра этот самый солдат, который с песнями отправился на фронт, станет всего только жалким человеком с натертыми до крови ступнями, выбившимся из сил, напуганным первой атакой, первым обстрелом, первыми ранеными, первыми убитыми… Вот с ним-то и можно говорить! Ему надо крикнуть: «Глупец! Тебя опять эксплуатируют! Эксплуатируют твой патриотизм, твое великодушие, твое мужество! Тебя обманули все! Даже те, кому ты верил, даже те, кого ты избрал своими защитниками. Но теперь ты должен наконец понять, чего от тебя хотят! Восстань! Откажись отдавать им свою шкуру. Откажись убивать! Протяни руку твоим братьям, стоящим напротив, тем, кого обманывают, кого эксплуатируют так же, как и тебя! Бросьте ваши винтовки! Восстаньте! — Волнение душило Жака. Он немного передохнул и продолжал: — Все дело в том, чтобы суметь добраться до этого человека. Вы спросите у меня: «Как?»
Мейнестрель приподнялся на локте. Он внимательно смотрел на Жака, и легкой иронии, сквозившей в его взгляде, не удавалось замаскировать это внимание. Казалось, он действительно спрашивал: «Да, как?»
— На аэроплане! — крикнул Жак, не ожидая вопроса. И продолжал медленнее, тише: — До него можно добраться на аэроплане! Надо подняться над передовыми позициями. Надо пролететь над французскими и германскими войсками… Надо сбросить им тысячи и тысячи воззваний, написанных на двух языках!.. И французское и германское командование могут воспрепятствовать ввозу листовок в расположение войск. Но они бессильны, — совершенно бессильны против тучи тончайших бумажек, которые падают с неба на протяжении многих километров фронта и разлетаются по деревням, по бивуакам — повсюду, где сконцентрированы солдаты!.. Эта туча проникнет всюду! Эти бумажки будут прочитаны во Франции, в Германии!.. Они будут поняты!.. Они будут переходить из рук в руки и дойдут до резервных частей, до гражданского населения!.. Они напомнят каждому рабочему, каждому крестьянину, французскому и немецкому, что он собой представляет, каков его долг перед самим собой! И что представляет собой мобилизованный по ту сторону границы! Они напомнят им, какое это бессмысленное и чудовищное преступление — желать, чтобы они убивали друг друга!
Мейнестрель открыл рот, собираясь заговорить. Но промолчал и снова улегся, устремив глаза в потолок.
— Ах, Пилот, вообразите действие этих листовок! Какой призыв к восстанию… Результат? Да, он может оказаться сокрушительным! Пусть только хоть в одной точке фронта произойдет братание двух враждебных армий, и зараза моментально распространится дальше, словно огонь по запальному шнуру! Отказ повиноваться… Деморализация военного начальства… В день моего полета и французское и германское командование будут моментально парализованы… На том участке фронта, над которым я пролечу, всякие военные действия станут невозможны… А какой пример! Какая сила пропаганды! Этот волшебный аэроплан… Этот вестник мира… Победа, которой не сумел добиться Интернационал до мобилизации, еще возможна сейчас, сегодня! Нам не удалось объединение пролетариата, не удалась всеобщая забастовка, но нам может удасться братание бойцов!
