Звучный голос бельгийского социалиста раздается в коридоре:
— Сам Жорес первый подал бы пример! Да, да, Жорес. Он сам побежал бы записываться добровольцем!
«Жорес… — думает Жак. — Помешал ли бы он отступничеству? Выдержал ли бы до конца?» Он вдруг снова видит себя вместе с Женни перед кафе на улице Монмартр… безмолвную толпу, собравшуюся в темноте… санитарную карету… «По-настоящему они хоронят его только сегодня, — думает он. — Цветы, речи, трехцветные знамена, военные оркестры! Они завладели трупом великого человека и спекулируют его именем во славу отечества… Да, если уж гроб Жореса движется по мобилизованному Парижу, не вызывая бунта, значит, все кончено, значит, рабочий Интернационал действительно умер и его хоронят вместе с Жоресом…»
Да, сейчас все кончено там, в загипнотизированных городах; да, в тылу лопнули сейчас все пружины. Но несчастные, уже соприкоснувшиеся с войной на линии огня, ищут лишь призыва, чтобы стряхнуть дьявольское наваждение, — он в этом уверен. Одна искра — и освободительный мятеж наконец разразится!..
Бессвязные фразы снова начинают возникать в голове Жака: «Вы молоды, полны сил… Вас посылают на смерть… У вас насильно отнимают вашу жизнь! Для чего? Чтобы превратить ее в новый капитал в сундуках банкиров!..» Он ощупывает в кармане записную книжку. Но как писать в этой суете, в этом шуме? Впрочем, меньше чем через двадцать минут он будет в Базеле. Надо будет разыскать Платнера, постараться найти комнату, пристанище, где бы можно было работать…
Вдруг он принимает другое решение. Это хорошо, что он поспал. Он чувствует себя бодрым, энергичным. Платнер может подождать. Было бы глупо дать остыть охватившему его возбуждению. Вместо того чтобы бегать по городу, он укроется где-нибудь в уголке, в зале ожидания, и фразы, которые кипят и теснятся в его мозгу, лягут на бумагу, еще совсем горячие… В зале ожидания или же в буфете — потому что он умирает от голода.
LXXX
Нежданное убежище! Буфет Dritterklasse[62] так просторен, что посетители, хотя и многочисленные, занимают лишь центр зала; в глубине совершенно пусто.
Жак выбрал у стены большой стол посреди других свободных больших столов.
Он снял пиджак, расстегнул ворот рубашки. Жадно проглотил вкусную порцию телятины, щедро политой жиром и поджаренной ломтиками на сковородке, с гарниром из моркови. Выпил целый графин воды со льдом.
Под потолком жужжат вентиляторы. Служанка поставила перед Жаком, рядом с чашкой ароматного кофе, принадлежности для письма.
У стойки прохаживается официант с подносом: «Cigaren! Cigaretten!» [63] Да, да, Cigaretten!.. После двенадцатичасового воздержания первая затяжка восхитительна! Пьянящее блаженство, новый поток жизненной энергии пробегает по его жилам, вызывает дрожь в руках. Нагнувшись над столом, нахмурив брови, глядя прищуренными глазами сквозь табачный дым, он не ждет, не старается привести в порядок мысли, теснящиеся в мозгу. Выборку можно будет сделать потом, на свежую голову…
Его перо уже бегает по бумаге в жадном нетерпении:
«Французы и немцы, вы жертвы обмана!
В обоих лагерях вам изобразили эту войну не только как войну оборонительную, но как борьбу за Право народов, за Справедливость, за Свободу. Почему? Потому что прекрасно знали, что ни один рабочий и крестьянин Германии, ни один рабочий и крестьянин Франции не отдал бы свою кровь за войну наступательную, за завоевание территорий и рынков!
Всех вас уверили, что вы идете драться, чтобы раздавить военный империализм соседа. Как будто милитаризм всех стран не стоит один другого! Как будто воинственный национализм не имел за эти последние годы столько же сторонников во Франции, сколько и в Германии! Как будто уже долгие годы империализм обоих наших правительств не подготовлял втайне возможности войны!.. Вы жертвы обмана! Всех вас уверили, что вы идете защищать свою родину от преступного вторжения зачинщиков войны, в то время как каждый из ваших генеральных штабов, — французский так же, как и немецкий, — уже долгие годы с одинаковым бесстыдством изучал способы, как бы первому начать сокрушительное наступление, в то время как в обеих ваших армиях ваши начальники пытались обеспечить себе преимущества той самой «агрессии», которую сейчас они пытаются приписать противнику, чтобы оправдать в ваших глазах войну, подготовленную ими…
Вы — жертвы обмана! Лучшие из вас искренне верят, что жертвуют собой ради Права Народов. Но ведь с Народами и с Правом считались лишь в официальных речах! Но ведь ни одна из ввергнутых в войну наций не была опрошена путем плебисцита! Но ведь всех вас послали на смерть в силу секретных данных, произвольных соглашений, содержание которых вам неизвестно и которые никогда не подписал бы ни один из вас! Все вы — жертвы обмана! Вы, обманутые французы, поверили, что надо преградить путь германскому вторжению, защитить цивилизацию от угрожающих ей варваров. Вы, обманутые немцы, поверили, что ваша Германия окружена, что судьбе страны грозит опасность, что надо спасать ваше национальное благосостояние от иностранных вожделений. И все вы, немцы и французы, равно обманутые, вы искренне поверили, что эта война является священной войной только для вашего народа и что надо без колебаний из патриотизма пожертвовать ради «чести нации», ради «торжества Справедливости» вашим счастьем, свободой, жизнью!.. Вы обмануты! Охваченные тем искусственным возбуждением, которым бесстыдная пропаганда в конце концов заразила вас за несколько дней, — всех вас, ее будущих жертв, — вы героически выступили друг против друга по первому призыву родины, той родины, которой никогда не угрожала никакая реальная опасность! Не понимая, что по обе стороны фронта вы стали игрушкой ваших правящих классов! Не понимая, что вы являетесь ставкой в их игре, разменной монетой, которой они сорят, чтобы удовлетворить свою потребность в господстве и наживе!
Ибо совершенно одинаковой ложью исподтишка одурачили вас законные власти Франции и Германии! Никогда еще правительства Европы не проявляли подобного цинизма, не располагали таким арсеналом ухищрений, помогавших им множить клевету, подсказывать неверное толкование событий, распространять ложные известия, всеми средствами сеять ту панику и ту злобу, которые были им необходимы, чтобы сделать вас своими сообщниками!.. В несколько дней, даже не успев оценить огромность требуемой от вас жертвы, вы оказались запертыми в казармы, вооружёнными, посланными на убийство и смерть. Все свободы уничтожены сразу, одним ударом. В обоих лагерях, в один и тот же день, осадное положение! В обоих лагерях беспощадная военная диктатура! Горе тому, кто хочет рассуждать, требовать отчета, кто хочет опомниться! Да и кто из вас смог бы это сделать? Вы не знаете правды! Ваш единственный источник информации — официальная пресса, националистическая ложь! Всемогущая в уже закрытых границах своей страны, эта пресса говорит сейчас не своим голосом, — она говорит голосом тех, кто распоряжается вами и кому ваше легковерное неведение, ваша покорность необходимы для осуществления их преступных целей!
Ваша вина в том, что вы не предупредили пожара, когда еще было время. Вы могли помешать войне! Вы — мирные люди — представляете собой подавляющее большинство, но вы не сумели ни сгруппировать это большинство, ни организовать его, ни заставить вовремя вмешаться в события решительно и дружно, чтобы направить против поджигателей возмущение всех классов, всех стран и принудить правительства Европы подчиниться вашей воле к миру.
Сейчас беспощадная дисциплина повсюду надела намордник на сознание отдельного человека. Вы повсюду приведены к слепому повиновению — повиновению животного, которому завязали глаза… Никогда еще человечество не знало подобного принижения, подобного ущемления разума! Никогда правительства, пользуясь своим могуществом, не предписывали умам такого полного отречения, никогда не подавляли устремлений масс так жестоко!»
Жак гасит о блюдечко окурок папиросы, обжегший ему губы. Сердитым жестом он отбрасывает прядь волос со лба и вытирает пот, который течет у него по щекам. «Никогда не подавляли устремлений масс так жестоко!» Эти звучные слова так громко отдаются в его ушах, словно он сам выкрикнул их на фронте, стоя перед этими двумя армиями, которые он видит с отчетливостью галлюцинации. Он испытывает такой же подъем, такую же бурю в крови, такой же необычайный прилив сил, какие наэлектризовывали его в былые дни, когда внезапный порыв веры, гнева и любви, властная потребность убедить и увлечь толкали его на трибуну какого-нибудь митинга и сразу поднимали над толпой и над самим собой в опьянении импровизации.
