вернулась в имение из Штефанбурга и нашла в своей постели между матрацем и спинкой длинный-длинный золотой Гретин волос. Потом, подбив подушки поудобнее, села в кровати, протянула руку за сумочкой (она стояла рядом с кроватью на полу), достала револьвер и стала смотреть, сколько патронов осталось. Четыре.
В дверь постучали.
— Не заперто! — крикнула я.
Фишер вошел, раскланялся, поставил на пол свой саквояж, пробормотал что-то вроде «позвольте» и сел на кровати у меня в ногах.
— Ну, — сказала я, — торгуйтесь.
— Семь тысяч восемьсот крон, — сказал Фишер. — Если считать по реальной цене золотых империалов. Сколько там было в кошельке, который вы нашли на крылечке? Вот вам и гонорар.
— Шутите? — сказала я.
— Верно, шучу, — согласился Фишер. — Ваша сумма?
— Как это пóшло, дорогой Фишер! — сказала я. — Как пóшло! Прямо даже не знаю, что со мной делается. Вот буквально до этого момента, вот до этой самой минуты… Посмотрите на часы, Фишер, скажите мне, который час.
— Восемь часов ровно, — сказал Фишер.
— Вот до восьми часов вечера пятого июня четырнадцатого года мне казалось, что все это страшно увлекательно и романтично: разведка и контрразведка, грандиозные заговоры, терроризм, тайные убийства… А на самом деле это что-то вроде похода в банк, а потом в магазин. Выписал чек — взял нужную сумму — отдал продавцу — получил товар. Боже, Фишер, какая тоска! Поедемте на Новую Гвинею. Там папуасы трясут копьями и водят хороводы под луной.
— Непременно, — сказал Фишер. — Но не сегодня.
— Да, да, — кивнула я, — сначала надо сделать дело. Сделал дело — гуляй смело. Так, кажется?
— Так, так, — кивнул Фишер. — Ну, я вас слушаю. Ваша сумма? Ваши условия?
— Какие между друзьями условия и суммы? — Я изобразила смех.
Я хотела было сказать нечто вроде: «Вы победили, Фишер. Меня тут все победили: сначала мама, потом Грета, потом вы».
Но это было бы слишком литературно. Поэтому я сказала просто:
— Я убью этого типа бесплатно.
— Как? — Он, кажется, не понял.
— Да так. Чисто по-дружески.
— Дайте я поцелую вам ножки, — и Фишер взял меня за лодыжку.
— Не дам! — сказала я, наставив на него револьвер. — Они плохо пахнут. Я с утра не вылезала из ботинок.
— Обожаю ваш запах, Далли! — сказал он, раздув ноздри.
— Грязный фетишист или мерзкий притворщик — что хуже?! — закричала я.
Фишер захохотал. Я покрутила револьвер на пальце.
— Кстати, — сказал Фишер, — давайте пройдемся по подробностям.
— Какие еще подробности? — удивилась я. — Мама и этот, извините за выражение, загадочный итальянец — в ближайшие дни обедают у нас. Вот и все подробности. Я справлюсь.
— Далли! — всплеснул руками Фишер. — Вы что, посреди обеда встанете со стула с револьвером в руке и будете делать пиф-паф? Или караулить его в сортире? Какая глупость!
— А вы как хотите? — спросила я.
— Я не хочу, чтоб вас тут же схватила полиция.
Фишер достал из портфеля красивую плоскую деревянную коробку и вытащил из нее небольшой золотой портсигар. Потом спрятал его обратно.
— От вас требуется только одно: сделать так, чтобы он раскрыл этот портсигар. Лучше в ваше отсутствие. Потому что иначе вас тоже здорово покалечит. Даже если вы будете в трех шагах.
— Бомба? — спросила я.
— Изумляюсь вашей проницательности, Шерлок! — улыбнулся Фишер.
— Отлично, доктор Ватсон! — сказала я, взяла у него из рук футляр, открыла, достала портсигар.
— Осторожно! — вскрикнул Фишер.
— Спокойно! — сказала я. — Я все поняла. Вот эту кнопочку не нажимать и не раскрывать. Верно?
— Верно, — сказал Фишер.
Он ушел.
Я уже совсем было собралась то ли ехать домой, то ли ложиться спать, как вдруг в дверь снова постучали.
Я спрятала револьвер под подушку.
— Да, да?
Это оказался Петер.
— Шел мимо — вижу, у вас окошко светится.
И действительно, уже было половина одиннадцатого. Я не заметила, как прошло время, не помнила, как я зажгла свечу.
Он сел точно так же, как Фишер, на кровати у меня в ногах. А я сидела, поставив ноги на покрывало и обхватив колени руками. Мы долго молчали. Говорить нам было совершенно не о чем. Я рассматривала Петера, а он глядел в сторону. У него был красивый печальный профиль. Интересно, он тоскует по Анне? Он догадывается, что это я ее пристрелила? Но спрашивать об этом, сами понимаете, было неловко.
— О чем вы думаете? — вдруг спросил он. Он стал называть меня на «вы», хотя было несколько смешных часов, когда мы были на «ты» и почти голые. Но — только почти. Как говорят дети, «“почти” не считается!». Так что все правильно.
— О Штефанбурге, — ответила я. — Ваш друг Фишер когда-то очень давно говорил мне, что в Штефанбурге в самых простых мещанских домах на стенах можно встретить драгоценные картины великих мастеров прошедших времен. Чуть ли не эпохи Возрождения. Он обещал рассказать мне, как это вышло, а я все забывала спросить. Может быть, вы знаете?
— Странная и печальная история. Когда-то Штефанбург был богатым венгерским городом. Он назывался по-другому.
— Знаю, Домбальфельд, — сказала я.
— Нет! Это потом. А раньше он был то ли Иштванвар, то ли Иштванхедь, — замок Стефана, или Стефанова гора. Маленькая копия Будапешта. Да не такая уж и маленькая. Потом с севера пришли германцы, а с юга славяне. Они пришли туда не войной, а как-то просочились постепенно. Одна семья, другая, десятая, Дом, другой, десятый. Одна лавочка, другая. Мастерская, цех, мануфактура. Улица, квартал, район. Ну, и так далее. И венгров становилось все меньше и меньше. А в… я забыл точную дату, кажется, в третьей четверти восемнадцатого века произошла страшная история, которую называют «штефанбургский размен». Не слышали? — Я помотала головой. — Неудивительно. Об этом все молчат. Об этом было запрещено говорить. В общем, славяне и германцы, заключив союз, завоевали большинство в городском магистрате и постановили выселить венгров. Девять из десяти, вы понимаете? Децимация своего рода. А на их место поселить славян и германцев.
— Децимация — это когда казнят каждого десятого, — поправила я.
— Да, да, конечно, — сказал Петер. — То есть еще хуже, чем децимация! Не каждого десятого, а именно что девять из десяти. Это решение было принято рано утром, объявлено в полдень, а исполнено поздним вечером того же дня. Людей выкидывали из домов прямо на улицу и занимали их жилища. Взять с собой разрешалось только самую малость: пару белья, кружку-ложку и десяток крон. Поэтому в квартирах осталось все — мебель и даже картины на стенах. В том числе очень дорогие. Штефанбург был очень богатым городом. Наверное, новые хозяева все же чувствовали, что тут что-то не
