Сыч, который так любит послушать все эти разговоры в шалаше, тихо спрашивает:
— Вот вы про Копушу говорите. А как до него добраться? Где он теперь?
— Ишь, чего захотел! Кто это там! Из лагерных? Тогда понятно, они порядка еще не знают. Но ты красноармеец, должен был бы знать, что на войне каждая воинская часть засекречена.
— Разве и у партизан так?
— А ты думал, что партизаны — это тебе детские забавы? И какая тебя только мать родила, хлопец, что ты этого не знаешь?
У Сыча не было особенных оснований пускаться в излишние дискуссии по этому поводу, и он замолкал. На минуту говор затихал.
И снова бубнит в темноте тот же голос, на этот раз с мечтательной интонацией:
— Та-а-ак… Много, теперь развелось отрядов, прямо силища! Но что ни говорите, веселее всего в отряде Байсака.
— А ты разве веселую жизнь себе ищешь?
— Да не в этом дело, зачем вы придираетесь? Я о том говорю, что весело воюет Байсак. И фашиста бьет, и погулять мастер.
— Знаем мы твоего Байсака. Сорвал вон совместную операцию и хлопцев Кияна чуть не подвел под монастырь.
— А он такой же мой, как твой. Рассказывали, так и я говорю.
— А ты поменьше языком болтай. Рассказывают! Мало ли что плетут, а ты только уши подставляй. Гуляка!
В шалаше порой затевали ссору. Сыч недолюбливал горячих дискуссий и незаметно уходил к себе, где, зарывшись в охапку овсяной соломы, давно спали его товарищи по лагерю. Сыч брезгливо ворошил солому, укрывался шинелью и, прижавшись плотнее к Сомику, старался согреться и вздремнуть. Вертлявый Сомик спал очень неспокойно, тревожно, метался во сне, что-то выкрикивал, не то ругался, не то произносил слова какой-то команды. Иногда он просыпался, привскакивал как очумелый, дико озираясь спросонья.
— Чего тебя чорт носит, всю шинель стащил! — сердито ворчал Сыч.
— А, это ты… Опять, знаешь, мерещится все это. Одно и то же. Последняя атака, когда я потерял сознание. Бью их, бью, а они все наседают, все лезут без конца, без края…
— Ложись, наконец, и спать не мешай людям, вояка!
Вскоре в шалаше воцаряется тишина. Сквозь редкие увядшие ветки под головой виден кусочек ночного неба, несколько мерцающих звезд. И чем ярче они разгораются, тем сильнее зябнут ноги, которые никак не умещаются в шалаше, да так и проветриваются снаружи на подостланных еловых лапках. Холод пробирается даже сквозь подошвы сапог, которых тут не снимают… Как все это некстати, однако! Угораздило же его попасть в такую командировку!..
Сыч перебирает в памяти все виденное и пережитое за последние четыре дня в лагере. Скучно тут. Кабы и захотел выбраться отсюда, так не сможешь, не зная дорог. Все же стоит потолковать с этим понурым про Байсака, может, он и знает, где находится байсаковский отряд. Но не это главное. А до главного так же далеко, как и в тот день, когда он тронулся с этими чудаками в неведомый путь. Правда, один раз блеснул луч надежды. Даже два раза. Наблюдая за движением у штабной землянки, он заметил, как оживились некоторые парни, увидя около землянки незнакомого человека в поношенной кожаной куртке. Даже фамилию услышал — Дудик… Но дело не в фамилии, а в том, что после прихода этого человека целая группа обитателей шалашей получила назначение в один из отрядов и в тот же вечер выбыла из лагеря. Этот Дудик и сегодня появился здесь, и опять человек двадцать собралось в дорогу.
Не иначе из главного штаба этот человек. Может быть, связной или порученец… во всяком случае — из штаба…
6
— Ай-ай! Что ты наделала, Майка?
Девушка, которая словно на крыльях мчалась в землянку, растерянно остановилась, и густой румянец покрыл ее обветренные, смуглые от загара щеки. Ветер растрепал ее косы, легкое не по сезону платье, выцветший платок на голове. Девушка стояла, и вся ее растерянная фигура словно силилась припомнить: а что она такое натворила?
— Дядечка…
— Во-первых, я тебе на службе не дядя и ты в таком случае не племянница! Во-вторых, посмотри себе под ноги.
Майка глянула и, вскрикнув, отступила на шаг назад:
— Это я не нарочно!
Она нагнулась, чтобы поднять с земли три растоптанных боровика, попавших ей под ноги. Эти боровички — один другого меньше — еще несколько дней назад заметил Василий Иванович в каких-нибудь двух шагах от палатки и, чтобы кто-нибудь не наступил на грибы, поставил около ник несколько ивовых прутиков. «Пусть растут, интересно…»
И вот эта Майка! Если уж бежать, так бежать без памяти. Этак же можно и на мину напороться…
Шутливо отчитывая племянницу за разгром своего «заповедника», он уже серьезно спросил ее:
— Ну, что там у тебя произошло, что ты летишь, как на пожар?
— А дя…
— Ну-ну-ну!
— На Брянском фронте, товарищ секретарь, наши перешли в наступление… Идут крупные бои.
— Записывает кто-нибудь?
— Да, я всех свободных людей мобилизовала, чтобы не пропустить ни одного слова. А еще, товарищ секретарь, передавали, что партизаны батьки Мирона…
— Кого, кого?
— Батьки Мирона. Передавали, что они за месяц несколько немецких эшелонов спустили под откос. Да еще много чего о них сказано: про сожженные цистерны бензина, про разные склады, и сколько они уничтожили немцев, и даже сколько советских людей они вывели за линию фронта. Много про них передавали, дядечка…
— Гм… А еще что-нибудь передавали про партизан?
— А как же… Там записывают. Но фамилий командиров нет, дают одни только инициалы. Одни инициалы, дя… товарищ секретарь обкома, но где, в каких местах они выступают, указано.
— Про нас там не слышно?
— Не слышно… — И Майка произнесла эти слова с таким виноватым видом, словно она сама была причиной такой, по ее мнению, возмутительной несправедливости, когда про всех, видать, партизан услышишь по радио, а вот про своих, которыми командует Василий Иванович, не услышишь ни слова. Конечно, не совсем это хорошо, ей, комсомолке, заступаться за своего дядю. Но пусть Василий Иванович будет ей сто раз дядей, все же несправедливо забывать о нем в сводках. Он не меньше, а может быть, даже больше, чем другие, сделал…
Василий Иванович, лукаво прищурив глаза, заметил с явным укором:
— Плохо вы слушаете, товарищ радист! Видно, пропускаете?
Майка предпочла бы скорее сквозь землю провалиться, чем выслушать такой упрек. Но при чем она тут? И разве она мало старается? «Радист…» И с явным отчаянием в голосе она идет на протест:
— Неправда! Я не пропускаю ни одной сводки. А вот если бы нам в самом деле хорошее радио, по которому мы могли бы и с Москвой говорить, как бы это было хорошо, дядечка! Тогда бы и про нас узнали!
— Неужто тебе так хочется, чтобы про нас передавали? Вот не знал, что ты, оказывается, и славу любишь!
— А, дядечка!
— Ну-ну-ну…
— Про какую славу вы, товарищ секретарь! И кому она нужна, эта слава? Мне хочется, чтобы наши люди знали, чтобы товарищ Сталин знал, что мы фашистов не боимся, что мы не сидим тут с вами сложа руки, не кланяемся им, а воюем с этими гадами!
— Ладно, ладно, товарищ радист! Иди и выполняй свои обязанности. Да гляди там, чтобы аккуратно все записали да сразу в редакцию.
— Слушаю, товарищ секретарь!
— Слушаться — слушайся, а боровиков моих не топчи, не то получишь от меня на орехи. Ну, кру-у-гом, шагом арш!
— А, дядя…
— Ну-ну-ну!
Этот шутливый приказ всегда вгонял Майку в краску. Наблюдая, как молодецки козыряют партизанские командиры и некоторые связные, как они выходят из палатки Василия Ивановича, они ловко поворачиваются, громко щелкнув при этом каблуками, Майка решила перенять все эти приемы. Чем она хуже других, если ей приходится выполнять разные ответственные поручения? Как-никак и она имеет непосредственное отношение ко всему этому делу, и она теперь военный человек. И, забравшись куда-нибудь в уютный уголок, она с азартом выполняла разные военные упражнения. Тут было и «разрешите доложить, товарищ командир!», и «разрешите итти, товарищ командир», и «по вашему приказу явилась, товарищ командир». Особенно давал себя знать этот поворот кругом. Даже пот выступал на лбу, а удачного поворота все никак не получалось. И когда она однажды от усердия даже нос наколола об елку при этом проклятом повороте, нужно же было случиться так, что рядом раздался такой веселый смех, от которого она прямо растерялась. Василий Иванович, случайно ставший свидетелем ее упражнений, смотрел, смотрел на них, но, в конце концов, не выдержал и расхохотался во весь голос.
— Дивизия, смирно! — смеясь, скомандовал он. — А, дядечка, а никому не говорите!
— Слушай мою команду! Кру-у-гом, шагом арш!
Ну что ты с ним поделаешь?.. Дня два она не выходила из своего шалашика, который все население болотного островка шутя прозвало радиостанцией, так как здесь находился радиоприемник, принесенный Майкой из отцовской квартиры в совхозе. Тут же рядом находилась и «редакция». На ящиках стояли две старенькие пишущие машинки, одна из совхоза, другая райкомовская. На них и печатали сводки Информбюро, коротенькие листовки. В одной машинке не хватало какой-то буквы, и ее потом проставляли на бумаге карандашом. Была это очень томительная работа. Обычно печатала одна Майка, если нужно было выпустить короткую листовку. Печатала она очень медленно, никак не могла приловчиться работать обеими руками. Если нужно было напечатать побольше какого-нибудь материала, она пыталась в последние дни мобилизовать шоферов Дудика и Падудика, которые, наконец, вновь сошлись и не могли наговориться обо всем виденном и пережитом за последние дни. Конечно, она прибегала к их помощи, когда у них не было других заданий.
