Майка все еще никак не могла притти в себя от сильного потрясения. Она не могла представить себе, как это живой, здоровый человек, с которым только недавно говорила, шутила, смеялась, лежит на подстилке под мшистой сосной, навсегда расставшись со своими думами, мечтами. В памяти вставала каждая мелочь, начиная от самого раннего детства, затем — школы, комсомольских дней. И школьная кличка Юрка казалась теперь такой обидной, неуместной.
Растерянная, она ходила утром по лесной опушке, бездумно глядя на белесую завесу тумана, которая редела под утренним солнцем, таяла, рассеивалась. Легкий ветер гнал остатки тумана с болотной равнины, и только в зарослях лозняка туман еще прятался от солнца, цеплялся за прибрежный камыш, прозрачными волнами перекатывался через заросшие мохом кочки.
Майка собиралась пойти вглубь леса, к шалашам, когда приметила среди густого вереска военную пилотку.
«Кто бы из наших хлопцев мог оставить ее здесь?»
И тут же припомнила, что ни у комсомольцев, ни у людей дяди Васи никаких пилоток не было.
Ей стало так страшно, что захотелось броситься бежать как можно скорее к людям, ибо, возможно, здесь он, здесь, этот проклятый убийца, пробравшийся сюда ночью. Хотела бежать и не могла — отказались служить ноги. Она испуганно оглянулась вокруг, но, увидя яркое солнце, потом какую-то птичку, беззаботно порхавшую над ореховой веткой, успокоилась. Вспомнила, что этот злоумышленник убежал; видели же его следы на болоте. Подняла пилотку, обыкновенную красноармейскую пилотку, выгоревшую на солнце, видно, не раз стиранную. Звездочки на ней не было, от нее остался только зеленоватый след, не успевший вылинять.
Майка задумчиво разглядывала пилотку, заглянула внутрь, — нет ли какой-нибудь надписи. С любопытством развернула одну сторону, другую.
«Могут попасться какие-нибудь документы, — подумала она. — Но если бы тут были бумаги, они бы шуршали». Вывернула одну боковинку. Там ничего не оказалось, кроме кусочка белой материи, вероятно, подкладки. Майка уже думала, что ничего особенного в этой пилотке нет, как вдруг заметила на изнанке белой материи несколько непонятных ей знаков. В глаза бросился номер, напечатанный крупными черными цифрами, рядом фашистская свастика, несколько отдельных букв, оттиснутых синей краской.
«Тут, однако, что-то есть. И при чем этот номер 117?»
Волнение как рукой сняло. Размышляя о своей находке, Майка вошла в палатку Василия Ивановича, протянула ему пилотку:
— Вот нашла около болота. Видите, какие-то знаки тут.
Василий Иванович осмотрел пилотку и сразу оживился. И хотя лицо его заметно омрачилось, в глазах загорелось любопытство:
— Давай, давай свою находку! И вот что я тебе скажу, Майка: никому не говори о ней. А почему, ты, вероятно, догадываешься сама. А что нашла — молодчина!
8
Еще с вечера Сомик заглянул в землянку. Молодой лейтенант, беседовавший там с пожилым человеком, сухо спросил Сомика:
— По какому вопросу?
Сомик неприязненно посмотрел на лейтенанта, скосил глаза на его собеседника в штатском.
— Вопрос у меня один: когда мы будем воевать?
— Кто это — мы?
— Скажем, я. Все живущие здесь. Бежавшие из немецкого плена.
— Теперь ясно. Который день живете здесь?
— Я пятый день протираю тут бока. Достаточно насиделся в немецком лагере. Я не на курорт сюда заявился, чтобы восторгаться этими вашими пейзажами и набивать пузо.
Лявон Маркович — это и был собеседник лейтенанта, — улыбнувшись, даже слово вставил:
— Однако нельзя сказать, что ты уже отрастил живот. Животик у тебя в самую меру и даже меньше, подвело его от гитлеровских харчей. И на ногах еле держишься, парень.
— Прошу не мешать, когда я обращаюсь к товарищу лейтенанту.
— Прыткий, однако, ты, хлопец. Люблю таких! — сказал Лявон Маркович.
— Мне не очень интересно, что вы там любите. Я к вам обращаюсь, товарищ лейтенант.
— Чего вы, в конце концов, хотите? — недоумевающе спросил его Комаров, которому временно была поручена строевая подготовка бойцов в этом сборном лагере.
— Чтобы меня отправили в боевой отряд. Вот чего я хочу.
Лейтенант внимательно оглядел худощавую, мизерную фигуру Сомика, его вытянутое лицо, заострившийся, как шило, носик, запавшие щеки. Спросил о прежней службе, в каком полку был, где попал в плен.
— Это, товарищ лейтенант, известно по спискам. Я обо всем рассказал, когда нас привели сюда, вот и поищите там. Расспрашивать меня больше нечего. Я не за этим пришел сюда. Когда нас отправят?
— Чудак-человек! Да куда же вас сейчас отправлять, когда вы на ногах еле стоите? Вот поправитесь немного, тогда и пошлем.
— А-а, не доверяете, значит. Проверять будете! Что же, проверяйте… Это ваше дело. Можно итти, товарищ лейтенант?
Лейтенант удивленно посмотрел на Сомика, переглянулся с Лявоном Марковичем.
— Видите, какой непоседа… — И потом к Сомику: — Да поймите же вы, чудак-человек, что нам нужны здоровые люди, крепкие. А вы на первом же переходе отстанете от отряда.
— Здоровые, говорите… — насупился Сомик. — А если это здоровье из меня повыбивали фашисты? Что же, прикажете мне назад подаваться? В плен?
— Не болтайте, однако, всякую чушь!
— Какая чушь? У меня сердце все перегорело, как я насмотрелся, что там творится. Я проклинаю день и час, когда попал к ним в лапы. Я не могу так — сидеть тут без дела и отлеживать бока. Я…
— Да успокойтесь, наконец, пошлем и вас в отряд, еще навоюетесь вволю. Но раньше надо вас поставить на ноги, одним словом, подремонтировать ваше здоровье.
— Знаем мы эти ваши ремонты. Проверять будете наши души, проверочкой займетесь!
— Что-что?
— Я сказал! Что ж, проверяйте!
— А как вы думали! И проверить надо. Не к теще на блины посылаем. Что же здесь страшного для человека, который действительно наш?
— А вы сомневаетесь? Слава богу, достаточно проверили… Кто этот ад прошел, тот навеки проверен, не то, что некоторые любители прохлаждаться в укромных местах.
Комаров нахмурился. Его серые глаза загорелись, стали колючими.
— Кто здесь прохлаждается? Кто отсиживается здесь? — И всем телом грозно наклонился к Сомику, который невольно отступил на шаг.
Лявон Маркович встал, взял за локоть лейтенанта:
— Брось… Видишь, у человека накипело в сердце, он и кричит. Да, видно, кое-кто настраивает на такой лад, всякие еще люди попадаются.
Лейтенант отошел в сторону, сел на скрипучую лавку:
— Завтра утром зайдите ко мне, поговорим. А теперь можете итти.
Сомик вышел из землянки нахмуренный, недовольный. Лежал в шалаше, все думал, думал, передумывал. Глубокое чувство неудовлетворенности шевелилось в груди, не давало покоя, С каким нетерпением шел он сюда, чтобы тотчас же, взяв винтовку в руки, ринуться на проклятого врага и отомстить ему, так отомстить, чтобы земля покраснела от вражьей крови. Разве можно простить этим выродкам все издевательства? И вот, на тебе! Сиди, да полеживай, да только слушай, как другие, а не ты, бьют, кромсают душегубов. Видно, правду сказал Сыч, что тут нет особого порядка, что тут занимаются только проверочкой нашего брата… Что проверять, если в живом теле душа еле держится!
Бесконечно тянется осенняя ночь, все бока отлежишь на смятой постилке. Не спится от тревожных мыслей. Не спится от холода. Вдвоем удобнее спать, прижавшись спинами друг к дружке. И где слоняется этот непоседа Сыч, все шмыгает по шалашам, ищет дружков… Кое-как закутался Сомик в дырявую шинель, задремал. Под самое утро проснулся от толчка. Сыч вытащил из-под него свою шинель, на которой они оба спали, оделся. Очевидно, куда-то собрался пойти.
— Ты куда? — спросил Сомик, постепенно отряхая с себя последние остатки сна.
— А тебе что? Лежишь, так лежи. Тебе, видно, нравится здесь бока отлеживать.
— Я серьезно спрашиваю.
— В отряд иду. С одним хлопцем, он знает дорогу.
— Так там тебя и примут!
— Примут. Боевой отряд. Там делом занимаются, а не портят бумагу на всякие проверки да проверочки.
— Без этого не обойдешься… Надо… — а мысли у Сомика уже текут в другом направлении. И обида жжет сердце.
— Что ж, если, говоришь, нужно, то и проверяйся на здоровье. Мало нас немцы проверяли, всю душу вымотало этой проверкой.
— Хороший отряд?
— Другого такого не найдешь, гремит на всю округу!
Сомик подумал еще, с минуту колебался:
— Тогда и я с вами…
— Если хочешь, давай. Только не очень шуми в этих хоромах, а то еще задержат такого дурня, как ты, подумают, что в дезертиры подался.
Сомик не ответил. Он молча собирал свои немудрящие пожитки: смятый котелок, жестянку из-под консервов, заменявшую ему кружку, и деревянную ложку, которую сам смастерил тут же в лесу.
