— Текля, — сюда! Манька, — туда! Катерина, чистить картошку!
Три девушки, находившиеся под ее командованием, молниеносно выполняли все ее приказания, носили воду, чистили картошку, перебирали крупу. За всей их кипучей деятельностью довольно рассеянно наблюдал дед Пранук, который, усевшись где-нибудь в укромном уголке, флегматично раскуривал свою трубку да подставлял под скупое сентябрьское солнце свое худощавое тело.
Девушки, занятые своим делом, щебетали как сороки, но тотчас же умолкали, заметив приближение нахмуренной тетки Палашки. Тетка грозно их оглядывала и уходила. Девушки не могли сдержаться и разражались дружным хохотом. Но тут же зажимали рты и сидели, притаившись, как мыши под веником: тетка Палашка угрожающе оглядывалась. И тут какая-нибудь не выдержит и расхохочется на весь лес. Это было явным неуважением к тетке Палашке, которая никак не могла приучить к образцовой дисциплине этих непоседливых щебетух. Они ни минуты не усидят спокойно за работой, а когда окончат работу, того и гляди скроются с глаз, словно растают, не дозовешься. Ищи их тогда в лесу. А она, тетка Палашка, отвечает за них перед начальством. Это раз. А во-вторых, здесь столько искушений и соблазнов для ее подчиненных! В шалашах полно хлопцев. А тетка Палашка с давних пор зачислила всю мужскую половину рода человеческого в своих кровных врагов и вообще во врагов всех женщин Об этом она не преминула довести до сведения своих подчиненных. Это известно также всем обитателям шалашей. Попробуй, сунься в столовую раньше времени, так поднимается такая дискуссия, что вокруг лес загудит. Ты ей слово, а она тебе десять. Ты ей два, а она… да разве сочтешь? Так и пойдет по всем шалашам слух:
— Опять кто-то попал под пулемет!
Беда тетке с этими непоседами. Только и знает, что уговаривает их, а другая хохочет в ответ:
— Что вы, тетенька? Мы же работаем и, кажется, исправно.
— Какие тут хаханьки, если ты на боевой партизанской работе? Партизану на посту не разрешено смеяться.
— Так мы же картошку чистим, какой тут пост?
— Не прекословить, когда с тобой говорит командир! — такую команду она подслушала у партизан и прибегала к ней только в самом крайнем случае.
Дед Пранук, услышав эти слова, улыбался с хитрецой и с самым независимым видом начинал перебирать свою реденькую бородку.
Эту коварную улыбку замечала Палашка.
— А ты что? — начинала она, переходя на новые позиции.
Дед дипломатично отмалчивался и сосредоточенно продувал свою трубку.
— Что ты, спрашиваю, ухмыляешься?
— Отвяжись! Видно, не выспалась как следует, так тебе и мерещится что-то в глазах.
— Я-то выспалась, а ты вечно, как тот кот, на солнце нежишься.
— Иди, иди, старая!
— Знаю, что не молоденькая! Но почему тебе, старому человеку, не усовестить этих хохотушек?
— Не имею такой функции… — уклончиво отвечал дед, не желавший вступать в долгие пререкания.
— Ты это о чем?
— Функции, говорю, нет у меня такой, чтобы твоими девчатами распоряжаться.
— Эх ты, бесстыжие твои глаза, мне, женщине, можно сказать, и говорить такие слова! — укоризненно покачала головой Палашка. — А еще старый человек!
Дед смотрел на нее недоумевающе: чего она, в конце концов, от него хочет? Пытался растолковать:
— Понимаешь, моя функция — конь, вода, дрова. Могу выполнять, понятно, и другие функции, если будет на то приказ высшего начальства.
Услышав о дровах и чувствуя, что она явно запуталась в дедовых функциях, Палашка переходила на более близкую ей тему:
— Ты вот полюбуйся, что ты наделал только со своими дровами?
— А что?
— Солнца не видать из-за дыма, гляди, из печи валит, как из паровоза. Так ты выполняешь приказы? Что тебе командир говорил про дрова?
— А при чем тут дрова?
— Ты мою маскировку сводишь на нет. Фрицы теперь за сотню километров, а может, из самого Минска мою кухню видят. Не дай бог, самолет сюда! Видишь, какой дым от твоих сырых дров валит!
— Надо с умом печь топить, тогда и лишнего дыма не будет, — не сдавался дед. — А то напихает в печь, как в той смолокурне, они тогда и тлеют без пламени, один только дым. С такой топкой и дров на вас не напасешься!
— Где уж им гореть, коли возьмешь любое полено, а из него аж вода течет.
Разумеется, дед сознает, что тут его недосмотр, можно было бы, в конце концов, срубить какое-нибудь сухое дерево. Но не сдаваться же этому комбату в юбке, как прозвали тетку Палашку обитатели шалашей за ее суровый характер. И дед пускается в дипломатию:
— А ты хотела, чтобы с полена молоко текло? Конечно, вода. Но при чем же тут я? Сколько дней дожди. Влаги много в атмосфере. Понимаешь, старая, — атмосфера!
Дед недаром пробыл несколько лет сторожем в сельсовете и нахватался там столько мудреных слов, что подступиться к нему даже тетке Палашке было не так легко. Перед атмосферой тетка отступала. Но, отходя на исходные позиции, она не преминула упрекнуть деда:
— Погоди, погоди у меня! Вот заявится к нам Василий Иванович, он тебе твою атмосферу прочистит, он уж тебя выведет на чистую воду.
— Прения закончены, протокол подписан! — торжественно заключал дед Пранук, и тетка Палашка хорошо знала, что после этого протокола никакие атаки на деда не выведут его из равновесия и не заставят продолжать дискуссию.
С видом оскорбленной в своих лучших чувствах тетка Палашка оставляла деда в покое, бросала величественный взгляд на своих подчиненных и, если выпадала свободная минута, наведывалась к обитателям шалашей. Тут можно было встретить знакомых из ближайших деревень. Сюда ежедневно прибывали люди из города, из немецких лагерей, бежавшие из плена. Около шалашей всегда было шумно, людно. Молодежь, да и старшие тоже занимались военной подготовкой — разбирали винтовки и собирали их, возились с немецким пулеметом, который нашли где-то в лесу. Если начальства поблизости не было, какой-нибудь озорник вихрем подлетал к тетке и рапортовал:
— Армия в полном сборе ждет ужина! Никаких происшествий, товарищ комбат, не произошло.
— Иди, иди, а то вот как перекрещу… — и тетка довольно миролюбиво замахивалась уполовником, с которым никогда не расставалась, и шла дальше. Тут уж было значительно тише. В погожие дни обитатели этих шалашей выползали на солнце и, удобнее расположившись на своих шинелях, дремали. Другие бездумно смотрели в ясное сентябрьское небо, следили за движением редких облачков, за полетом паутины. Их было так много, этих паутинок, что за каждой вершиной ели, сосны развевались, покачивались целые гирлянды еле видимых в солнечном сиянии серебряных нитей.
И такая звонкая тишина царила здесь, — казалось, как присядешь и прислушаешься, так словно тихо-тихо гудит где-то поблизости пчелиный рой. Это наслаждались последним солнечным теплом лесные осы, ленивы осенние шмели, залетавшие издалека пчелы. И люди тут говорили тихо-тихо. Перекинутся скупым словом и замолкнут.
Тетка Палашка прислонится где-нибудь к сосне, и, упершись щекой в ладонь, грустно глядит на людей, порой вздыхает, головой покачает:
— Эх, сынки вы мои, горемычные…
Какой-то незнакомый, с косматыми белесыми бровями недовольно проворчал:
— Гляди ты, мать нашлась!
— А как же — мать, всем вам мать, сынки мои.
Это, видно, из новеньких, которых приняли только вчера.
В этих шалашах, которые назывались отделением выздоравливающих и слабосильных, размещали людей, только что прибывших из немецких лагерей для военнопленных, бежавших из тюрьмы, из лагерей смерти. Люди эти были до того истощены, что, казалось, стоит лишь подуть сильному ветру, и он расшвыряет их, разнесет по воздуху, как перышки. Кожа да кости. С этими людьми не вели пока никаких занятий, их лечили, как могли, подкармливали, поднимали на ноги.
Особенно измученным и изможденным было вчерашнее пополнение, десять человек, приведенных из-под Минска, откуда они убежали из лагеря. Вот у самого младшего из них даже рука трясется, когда он пытается отогнать осу, которая нахально кружится над самым его лицом, худым, прозрачным, с заостренным, как шило, носом. Только запавшие глаза не потеряли своей живости, сверкают, как угольки.
— Да отгони ты, Сыч, эту нахалку, а то еще нос отгрызет, — говорит он, слабо замахнувшись на назойливую тварь.
— Не горюй, красивей будешь, а с таким носом, как у тебя, только подошвы тачать.
— Эх, сынки мои, шутят еще! — с нежностью произносит тетка Палашка и начинает беседу с отдыхающими: кто и откуда, да есть ли у них матери, а может, кто-нибудь женат? Надо узнать про человека что и как? Охотней всех отвечает парень с косматыми бровями, придающими его лицу совиное выражение. Он не только отвечает, но и сам расспрашивает:
— А долго ли нас продержат без дела и куда пошлют?
