Но Гортензия снова вежливо отказалась.
— Мы все равно можем вместе пообедать. Я, собственно, ничего не имею против лесбиянок, — добавила она, чтобы смягчить отказ. — И вообще я думаю, что надо разрешить всем жениться на мужчинах, на женщинах, кто на ком хочет. Главное, чтобы по любви. Если человек любит бездомную кошку, то и на ней пускай женится. Лично меня это не шокирует.
Салли насупилась. Пример ей явно не понравился.
— Ясно, — сказала она, — ты себя ставишь выше меня. Конечно, людям всегда надо себя с кем-нибудь сравнивать, быть лучше других… Сразу кажешься себе такой важной персоной…
Гортензия решила не оправдываться и снова принялась за рисунок.
Японец Хироси жестоко страдал от жары. Все свободное время он бегал принимать душ. Он не выносил даже намека на запах тела. Он регулярно удалял волосы на груди и руках и спросил Гортензию, нравится ли ей, когда мужчина содержит себя в такой чистоте. Та ответила, что легкий человеческий запах в мужчине ей не претит. Свой запах, такой, по которому сразу понимаешь, кто это, если уткнешься ему в шею носом. Но конечно, это должен быть запах чистоты, уточнила она, потому что в глазах Хироси отчетливо читалась брезгливость.
Японец отвернулся.
Поль, бельгиец-альбинос, все время ел с хрустом и чавканьем, как усердный грызун. На столе у него вечно валялись крошки от рыбных консервов, огрызки ветчины, ломтики огурцов и помидоров. Под рукой всегда маячил большой пакет попкорна, и Поль то и дело совал в него руку, словно под кран. Еще он регулярно умудрялся порезаться ножом для разрезания бумаги. А поскольку за ним водилась привычка хвататься за лоб, вся физиономия у него была в красных разводах.
Гортензия решила держаться от него подальше.
Сильвану, румынку с длинными и блестящими черными волосами, прозвали Покахонтас. Ей нравились только пожилые мужчины, очень мягкие и добрые.
— Кто тебе больше нравится, — полюбопытствовала она, склонившись над рисунком футболки, расшитой бусинами, — Роберт Редфорд или Клинт Иствуд?
— Никто, — пожала плечами Гортензия.
— А мой идеал мужчины, — продолжала Сильвана, — Линкольн. Только он уже умер.
— Если те, кто уже умер, считаются, — вмешалась Салли, — тогда я за Грету Гарбо.
Еще там был высокий интересный брюнет по имени Джулиан. Он писал книги. Вообще он колебался между литературой и дизайном. Гортензия должна непременно почитать его творения.
— Тебе уже случалось переспать с писателем? — спросил он, посасывая карандаш.
— Терпеть не могу, когда лезут в душу.
— Так тебе надо обязательно переспать со мной. Когда я стану знаменитостью, будешь всем хвастаться. Можешь даже рассказывать знакомым, что тобой был навеян один из моих рассказов… Даже что ты была моей музой.
— У тебя уже что-нибудь напечатано?
— Да, одна вещь. В литературном журнале.
— И ты на этом зарабатываешь?
— Да. Немного… На жизнь пока не хватает. Поэтому я и рисую…
— Я встречаюсь только с успешными мужчинами, — оборвала Гортензия. — Так что обо мне можешь забыть.
— Как хочешь…
На следующий день он начал по новой:
— У тебя есть друг? Твоя половинка?
Гортензия повторила: она терпеть не может, когда ее спрашивают о личном. Все равно что совать ей руку под юбку! Она немедленно взбрыкивала и отказывалась отвечать.
— Хочешь остаться свободной и независимой? — понимающе кивал Джулиан, обтачивая карандаш.
— Да.
— Все равно… В один прекрасный день ты поймешь…
— Пойму что?
— В один прекрасный день ты найдешь человека, которому сама захочешь принадлежать.
— Чушь какая!
— Не чушь. Ты найдешь и человека, и место, и все остальное… Все сразу. И тогда ты просто почувствуешь: вот оно, мое место. Все встанет на свои места, и у тебя в душе зазвучит внутренний голос…
— А ты уже нашел девушку, которой хочешь принадлежать?
— Нет. Но я знаю, что рано или поздно найду. И это будет самоочевидно. Тогда же станет ясно, писать мне или рисовать…
Когда вопросы надоедали и хотелось просто послушать тишину у себя в мыслях или немолкнущий нью-йоркский гул, Гортензия отправлялась в PJ Clarke’s. Там за хорошим гамбургером она сразу успокаивалась. Ее охватывало чувство, что с ней никогда не случится ничего плохого. И что она действительно, по-настоящему теперь часть этого города. Это был шикарный бар. Официанты в длинных фартуках и галстуках-бабочках. Ее здесь уже знали, называли Ноnеу, приносили корзиночку с картошкой фри со словами: «Enjoy!» — и ставили рядом порцию шпината со сметаной, просто так. Гортензия слушала старые пластинки, и все назойливые вопросы забывались.
Звонила Зоэ:
— Ну как, ты виделась с Гэри?
— Нет еще. У меня работы завались.
— Как же! Ты просто боишься!
— Не боюсь я…
— Конечно, боишься, а то давно бы пошла и повидалась… Ты же знаешь, где он живет. Пошла бы к его дому, потолкалась под окнами и позвонила. Наверняка там на домофоне его фамилия. Гэри Уорд. Нажимаешь на «Гэри Уорд», и все!
— Хватит, Зоэ.
— Ты просто боишься! Строишь из себя террористку, а сама трусишь!
— Тебе что, заняться больше нечем, как доводить меня по телефону?
— А звонки все равно бесплатные. И потом, мне одной скучно… Все девчонки разъехались, мне делать нечего…
— А ты почему никуда не едешь?
— Я еду, только в августе. Мы с Эммой едем к ней на дачу в Этрета. И там будет Гаэтан! Вот! Я, между прочим, не боюсь!..
Николас тоже задавал вопросы:
— Ну как, нашла?
— Что?
— Как что? Гениальную идею, чтобы выделиться из серой массы креативщиков? Чтобы тебе выдали отдельный кабинет и никто к тебе больше не приставал.
— Так только в кино бывает.
— Ты просто еще не нашла свою идею.
— А ты не дави мне на психику. А то я точно ничего не придумаю! К тому же тут нет отдельных кабинетов для гениев. Мы все работаем в одной комнате. И кстати, они все треплются как заведенные. Сил моих больше нет!
— Я в тебя верю, sweetie. Лондон по тебе скучает!
А вот Гортензия по Лондону не скучала. Здесь ей все нравилось. Нравилась и дорога на работу, и когда было так жарко, что приходилось брать желтое такси, — стоило остановиться на светофоре, как с нее лился пот в три ручья, а асфальт под носком балетки был совсем мягкий. Нравились небоскребы Крайслер и Ситикорп, ларьки с хот-догами и фруктами, саксофонисты, которые так и извивались над клавишами и требовали монеток, барахольщики с сумками «Шанель» и «Гуччи» по полтиннику, уличные торговцы-пакистанцы, которые раскладывали на тротуаре длинные разноцветные шали и тут же их сворачивали, если являлся полицейский… Ей нравилась даже тепловатая черная водичка, которую здесь выдавали за кофе, — хотя вкус у этого кофе был точь-в-точь как у пустой горячей воды.
Она сидела в кабинете на Сорок второй улице, задумчиво пожевывая кончик длинной пряди, и рисовала без устали.
Она привезла из Парижа блокноты с зарисовками, заготовила варианты. Изящные костюмчики, узкие черные платья, короткие широкие свитеры до середины живота, а для тех, кто не хочет показывать живот, — длинные. Фрэнк Кук наклонялся над рисунком, и Гортензия уточняла: для каждой модели надо делать две версии, одну для женщин тонких и гибких, а другую — для нетонких и негибких.
— Подробнее, подробнее, — требовал Кук, сведя брови.
— Тогда, если женщина нетонкая и негибкая увидит модель для тонкой и гибкой, она купит сразу обе и сядет на диету! Женщины обожают сидеть на диете. Толстушки всегда представляют, как будут выглядеть, когда похудеют.
Фрэнк согласно кивал. Вперед!
Идей у Гортензии всегда было хоть отбавляй.
В Нью-Йорке достаточно просто ходить по улицам, под вой сирен скорой помощи, под крики рассыльных, которые гоняют на велосипедах и чуть в тебя не врезаются, смотреть на серебристые автобусы, флажки на подъездах гостиниц и музеев, округлые парковочные счетчики, стеклянные фасады… В этом городе энергия прямо бьет из-под земли, ударяет в голову, и пожалуйста: фонтан идей.
«Никогда мне отсюда своей волей не уехать, — думала Гортензия. — Это мой город».
Ей вспоминалось, что сказал тогда Джулиан: «В один прекрасный день ты найдешь и место, и мужчину, и все остальное. Все сразу. И тогда ты поймешь: вот оно, мое место».
Она откладывала карандаш и задумывалась о Гэри.
Как-то вечером она поцеловала одного парня.
Его звали Хосе. Восхитительное сочетание: матовая кожа и блестящие ярко-зеленые глаза. Он одевался в белые льняные костюмы, а ходил, сунув руки в карманы и чуть покачивая бедрами.
— Ты не просто ходишь, — заметила Гортензия, — ты румбу на ходу танцуешь.
Хосе был из Пуэрто-Рико и мечтал о карьере актера. Он рассказывал, как неизменно следят за собой его соотечественницы: и молодые, и пожилые, и красавицы, и небогатые простушки. «Малышки, — продолжал он, взяв Гортензию за руку, — носят в волосах разноцветные ленты и танцуют на улице, так что если окатить их водой, получится радуга».
