непроницаемым взглядом, как некто, кто слышит слова, но не понимает их значения. Затем вновь закрыла глаза. Это было все, что граф от нее получил на свое предложение.
Между тем я вновь подумал о том, что для Каролины было бы, наверное, лучше, если бы мы отвезли ее в монастырь Д*, к моей Аделаиде. Несомненно, старая дружба помогла бы ей ожить, обе женщины смогли бы взаимно поделиться своими переживаниями и понять и поддержать друг друга лучше, чем мы со всей нашей заботливостью и деликатностью. Сладостные воспоминания о прошлом, о счастливо проведенном вместе времени должны были с легкостью вызвать к жизни их замершие чувства.
Однако я не был вполне осведомлен о настроениях Аделаиды, во всяком случае, я не мог судить о них только по ее, пусть даже полным нежности ко мне, письмам. Я опасался, не подвергнем ли мы графиню, под предлогом ее излечения, еще большей опасности. И если бы даже маркиза была уже полностью исцелена, не привела ли бы встреча с пылающей страстью подругой к противоположному исходу? На что только не способны две такие женщины, в пылу своего темперамента ища выхода неудовлетворенным страстям! Да они могут устроить пожар на весь свет.
Кроме того, я беспокоился, не повергнет ли графиню в ревность возродившаяся ко мне склонность Аделаиды. Тогда все было бы потеряно. Они бы тогда попросту уничтожили друг друга. И все же я надеялся как на то, что ослабевшая душа маркизы, которая заключает в себе столь многое, устоит против искушений, так и на прояснение сознания Каролины. Встреча должна была произвести на нее сильное впечатление, в этом я был уверен.
Я договорился с графом, что съезжу ненадолго в Д*, где намеревался все разузнать о душевном состоянии маркизы, что должно было способствовать принятию какого-либо решения. Вскоре я отправился в путь. Я остановился в одной деревне в миле от монастыря и от собственного имени написал маркизе письмо, где предварительно сообщил ей о возможном посещении монастыря графиней фон С**; после чего разрисовал себе щеки, рот и брови, наложил большой пластырь на правый глаз, надел крестьянское платье и отправился как посланец, хромая, по дороге к Д*.
Когда я туда добрался, монахини еще не вернулись из церкви, и у меня было предостаточно времени, чтобы обстоятельно побеседовать с привратницей.
— Здесь находится монастырь Д*, барышня? — спросил я простодушно, устремив глаза на надпись, означенную на пакете.
— А где же ему еще быть, господин простак? — удостоила она меня вежливым ответом. — Но что вам там надо? Какое у вас там дело? Для кого это письмо?
При этом она торопливо и с необыкновенным любопытством чуть было не выхватила письмо из моих рук, но я отступил на несколько шагов назад.
— Живет ли в этом монастыре некая маркиза фон Г**, дай Господь ей здоровья и много лет жизни! — прочел я, запинаясь, имя маркизы.
— Ах, бедная маркиза! Так письмо предназначено ей? Сейчас сбегаю и сообщу ей добрую весть. Оно, наверное, от ее супруга! Вы бы видели, с какой жадностью набрасывается несчастная на его письма!
Привратница хотела было уже захлопнуть дверь у меня перед носом и бежать торопливо прочь, но я воскликнул:
— Еще одно слово, добрая девушка! Всего одно слово! Если можно!
Она обернулась и спросила:
— Ну что еще? Не задерживайте меня. Я спешу.
— Кто, собственно говоря, эта маркиза фон Г**? — спросил я.
Я сомневался, что она пожелает мне что-либо рассказать, однако девица оказалась столь красноречива, что, почти впав в самозабвенье, излила все свои долго сдерживаемые мысли в стремительном потоке.
— Что?! — воскликнула она визгливо. — Вы так наглы и любопытны, что дерзаете меня расспрашивать о таких вещах? Маркиза фон Г**, да будет вам известно, столь великая дама, что я никогда не буду достойна даже произнести ее имя.
— Ну-ну, милая девушка, — продолжал я льстиво, — я видел короля Франции, и прекрасную, величественную королеву, и милого дофина, и любезнейшую принцессу, которую я непременно расцеловал бы, такие у нее были красивые глаза.
При этом я сделал рукой такое движение, которое могло бы самым красноречивым и недвусмысленным образом подтвердить это желание.
Монахиня при такой ужасной откровенности залилась краской, но тем не менее не упустила возможности несколько раз ухмыльнуться.
— Что за отвратительный человек! Но вернемся к маркизе. Не из-за высокого ранга я назвала ее великой дамой, но из-за ее тихого нрава, кротости, приветливости и добродетели.
— Добродетели? — повторил я машинально.
— С самого своего прибытия сюда не делала она ничего, только плакала. Своей скорбью она повергала всех в изумление. Мы едва могли добиться от нее хоть слова. «Что с вами, милая маркиза? Что случилось?» — спрашивали все у нее, поскольку в монастыре не было ни одной, которая не желала бы это знать.
— Охотно верю, — заметил я, смеясь. Но, к счастью, сообразил вовремя, что для честного крестьянина я слишком остроумен, и ловко добавил: — Я бы и сам хотел это знать.
— Никто не может знать это наверняка. Но предполагают многое.
— Что же именно?
Казалось, она не могла совладать с болтливостью.
— Говорят, маркиз весьма своенравен и каких только семейных сцен не навидалась бедняжка ранее.
«О Боже, — подумал я, — кто-то, должно быть, выдал нас». Но кто, кроме меня и Аделаиды, мог знать истинную причину ее пребывания здесь?
— Наверное, маркиз ревновал? — спросил я смущенно. — Если она красива, это было бы естественно.
— Нет, не может быть, чтобы маркиза дала повод к ревности. Она — воплощенный ангел доброты и невинности. К ней часто приходили посетители, желая ее видеть и поговорить. Но она не велела принимать никого из чужих. Нет-нет, я скорее поверю, что виноват сумасбродный маркиз.
Я опять перевел дыхание. Если только честь моей бедной жены была сохранена, мне не было дела до того, что болтали обо мне.
— Тогда вы совершенно правы, милая девушка, — воскликнул я, — что считаете маркиза сумасбродом. Он уже проделывал тысячи выходок, и кто знает, на что еще способен.
— Значит, вы его знаете?
— А кто же его не знает? По слухам, разумеется, барышня привратница. Вся округа только об этом и говорит.
— О, расскажите мне немного.
Я боролся с сильнейшим искушением понарассказывать ей всяческих небылиц. Но, опасаясь выдать себя и сгорая от нетерпения вновь
