я увидел набухшие влагой облака, несущиеся по небу; лишь изредка проглядывала бледная звезда, все объяли напоенные ароматом сумерки, и туман клочьями висел, сгустившись там и сям на ветвях и вершинах деревьев. Мое холодное сердце почти не билось, созвучное всеобщему оцепенению, — то был ужас смерти. Я уже чувствовал себя в холодной тишине вечного погребения.
Граф повел меня к павильону, который я велел соорудить на месте известного тайного подземелья. Мы подошли к его входу, и граф сказал:
— Знай, Карлос, милый подарок, который я тебе сейчас желаю показать, передал мне Якоб.
— Якоб?! — воскликнул я удивленно.
— Этот человек назвался Якобом и сказал, что ты его хорошо знаешь. Он направлялся со своей супругой в одну из земель на севере, надеялся встретить тебя здесь и задержался на короткое время. Мы с ним тоже старые знакомые, поскольку именно он был тот чужак, который однажды поселился в здешних окрестностях и вскоре исчез, — я тебе о нем рассказывал. При расставанье он попросил: «Передай своему другу, что Союз разрушен и маркиз теперь в безопасности. Смерть дона Бернардо и одного из слуг привлекла всеобщее внимание. На нас напали в нашей святая святых. Лишь немногим удалось спастись».
— О Боже! А Розалия?
— Он ничего о ней не сказал. Не думаю, чтобы ее могло застать сие событие.
— Почему же?
— Сейчас тебе откроется эта тайна, Карлос.
Он отворил дверь павильона. Стены были завешаны черным. Одна-единственная лампада бросала с потолка свой неверный мертвенный свет в зыблющееся пространство. На алтаре в отдаленье мерцали еще две бледные, почти затухающие лампады. Алебастровая урна стояла посредине алтаря. Граф хотел меня удержать, но я бросился к ней. На урне были начертаны два слова: «Сердце Розалии».
* * *
— Будь мужчиной, Карлос, — сказал граф.
— Разве я не мужчина? Разве упал я без чувств к подножию алтаря, подобно женщине? Или оплакиваю я, как дитя, содержимое этой святой для меня урны?
Граф понял, что боль моя была тем сильней, чем менее слез проливал я об утрате. Он обнял меня горячо.
— У тебя есть нежный друг, Карлос, — вздохнул он.
— Я знаю и благодарю тебя за этот знак твоей любви ко мне. Даже сомневаясь в ней, я бы вновь навеки обрел к тебе доверие благодаря такому доказательству. Ты чтишь моих умерших. Тебе я посвятил свою жизнь.
Мы склонили колена пред алтарем молча, не в силах говорить. Наши слезы смешались, принеся нам облегчение. Чувства вновь возвратились к нам. Моя нежная сестра продолжала жить в моем сердце. Я обрел ее там вновь, еще прекрасней, чем прежде. Я наслаждался ее небесной прелестью, ее сладостной любовью, и наслаждение мое было чище, безупречней и ясней, чем прежде. Ничто не мешало более нашей таинственной связи. Где бы я ни был, обнимала она меня своими нежными руками, в каждом дорогом мне предмете находил я ее снова, и каждый представал передо мной в прекрасном розовом сиянии мечты о горнем мире.
* * *
Я не знаю, какая случайность привела графиню в то же самое время в сад. Возможно, ей хотелось развеять свою тоску, которая за ужином столь сильно овладела ею. Она увидела из окна, как мы, взявшись за руки, с необычайной поспешностью шли по садовой аллее. Естественное любопытство заставило ее последовать за нами, она увидела, что мы вошли в павильон и встали на колени пред алтарем. Не понимая, что все это означает, она тоже опустилась на колени. Ее стесненная грудь, казалось, только дожидалась предлога, чтобы во вздохах облегчить нестерпимую боль. Болезненный вздох застывшей у дверей Каролины прервал наше богослужение.
Граф поднялся с колен и испуганно обернулся. Его жена стояла за ним на коленях, от слабости опираясь на руки. Он поспешил ей на помощь и поднял ее.
— В этой урне заключено сердце Розалии, — сказал он, подведя ее ближе ко мне. — Каролина, скорби вместе с нашим другом.
Не стыдясь и не сдерживаясь, заключила меня прелестная женщина в свои объятия. Она целовала мой рот, лоб, глаза, осушая мои слезы.
* * *
В скором времени граф отвез ее в Д*. Аделаида вновь ожила, увидев свою подругу. Их желанная встреча и дружба, которая должна была лишь окрепнуть оттого, что обе сейчас нуждались друг в друге, уже наполовину утешили их. Страдания двух женщин слились воедино, и каждая позабыла о своей боли, заботясь о подруге. Обе испытывали тихую грусть, и это также объединило их нежные души. Глубочайшая доверительность преодолела всякую ревность и сделала самую ее возможность недопустимой, объединяющее их чувство вины и любовь способствовали тому, что после каждого незначительного разногласия они примирялись и становились друг к другу еще нежней.
Все это время я провел в мечтах, словно бы в сладостном опьянении, наслаждаясь своей печалью, и мгновения протекали незаметно одно за другим. Я чувствовал себя только что проснувшимся, мысли путались, но мне не хотелось следовать им, достаточно было того, что они не причиняли боли. Сквозь слезы настоящего будущее улыбалось мне ясней, подобно прелестной девушке, которая плачет от любвц, и любовь же осушает ее слезы.
Граф возвратился из поездки. Он нашел меня спокойней, чем ожидал. Новые впечатления вдали от привычной обстановки, утверждал он, должны были нас полностью исцелить. Речь вновь зашла о поездке в Италию. Близилось время карнавала[256]. Мы решили отправиться в Венецию. Сообщив супругам о своем решении и пообещав им возвратиться самое позднее через год, мы отправились в путь.
Путешествие наше протекало довольно спокойно. Весть, которую принес графу Якоб, придала мне уверенности. Возможно, следовало быть осторожней, но мое бедное сердце цеплялось и за соломинку, чтобы не утонуть в безбрежном море забот. Я положил себе за правило со спокойствием относиться ко всему и страстно искал всяческих наслаждений, обретая забаву в наблюдении за странными для меня и сложными характерами, которые притягивали мое любопытство и радовали своей новизной. Теплота человеческой натуры в Италии благодаря сладострастному климату превращается в пожирающий жар изобильного, непристойного остроумия, которому сопутствует жадный, ненасытный темперамент; ревнивые, но одновременно превращенные через наслаждение в рабов мужчины, ограниченные в своей свободе, осаждаемые любовниками коварные женщины — все это способствовало такой смеси персонажей, которая не нуждалась ни в каких одеяниях[257], чтобы превратиться в маскарад. Как отстраненный зритель наблюдал я тысячекратную прелесть в уловках нежной, обдуманной любви и сильнейших вспышках подлинно южной страсти, теплоту которой только начинал познавать.
Граф
