Она также понимала, что происходит между ней и Викторией.
Еще немного – и София не сможет сопротивляться.
Васастан
Хотя при его здоровье это было не так уж страшно, Йенс Хуртиг всегда задыхался, преодолев шесть лестничных пролетов и отпирая дверь своей квартиры.
Он подозревал, что это из-за того, что расстояние между ступеньками и их высота совершенно не соответствуют длине его ног. Когда он шел по ступенькам последовательно, это ощущалось как мелкие шажки, а если перешагивал через ступеньку, то ему приходилось почти бежать. Восхождение по ступенькам влияло даже на надкостницу и икроножные мышцы, и он никак не мог понять, как старой даме, живущей напротив, вообще удается поднять себя на нужный этаж – если только за полвека жизни в этом доме она не отрастила себе ноги как у лягушки или кузнечика.
Дом, построенный в конце XIX века, принадлежал к той части Норрмальма, которую и сейчас неофициально называют Сибирью – прозвище, унаследованное из тех времен, когда этот район был так удален от центра, что переезд из Стокгольма в один из здешних домишек казался ссылкой. Сейчас эта часть города относилась к центральным районам, и тесная двушка, которую Хуртиг снял два месяца назад, явно не была ГУЛАГом, хотя отсутствие лифта оставляло простор для фантазии. Особенно когда Хуртиг нес что-нибудь тяжелое – как сейчас, когда в каждой руке у него было по позвякивающему пакету из “Сюстембулагета”.
Он отпер дверь. Как всегда, его встретила куча рекламы и бесплатных газет, хотя он прикрепил над почтовой щелью вежливую просьбу не совать в его ящик ничего подобного. С другой стороны, он понимал бедняг, вбегавших в этот дом с тяжелыми пачками брошюр из супермаркета – и на каждой двери всех семи этажей встречавших отказ.
Хуртиг поставил пакеты в прихожей и быстро перебрал бумажную гору, после чего положил ее на столик, чтобы потом, когда выйдет из дома в следующий раз, переместить ее в мусорный контейнер.
Через пять минут Хуртиг уже сидел в гостиной перед телевизором с бутылкой пива в руке.
По третьему каналу показывали старых “Симпсонов”.
Хуртиг смотрел эти серии столько раз, что знал реплики наизусть и невольно признался себе, что это дает ему ощущение покоя и безопасности. Он все еще смеялся в тех же местах, что и раньше, вот только сегодня он себя неважно чувствовал. Сегодня земля как будто ушла у него из-под ног.
Когда Жанетт рассказала, что Линнея покончила с собой, в Хуртиге всколыхнулись старые чувства. Воспоминания о сестре еще не оставили его. И не оставят.
Воспоминание о юной девушке, лежащей на каталке в морге, заставило его пойти после работы прямиком в винный магазин, и из-за этого же воспоминания он утратил желание следить за желтыми фигурками на экране телевизора.
В последний раз он видел сестру лежащей на спине, с руками, сложенными на груди. У сестры был вид человека, принявшего последнее решение. Губы почернели, шея и лицо с одной стороны ярко синели после петли. Кожа была сухой и холодной, а тело казалось тяжелым, хотя сестра была маленькой и слабой.
Хуртиг потянулся за пультом и выключил телевизор. Теперь экран показывал только его собственное отражение: он сидит в кресле, скрестив ноги, в руке – бутылка пива.
Он чувствовал себя одиноким.
Насколько одинокой должна была себя чувствовать она?
Никто не понимал ее. Ни он, ни родители, ни психиатры, чье вмешательство состояло в групповой терапии и бесконечных попытках подобрать лекарства. Ее душа стала недоступной для них, дыра, в которую она падала, была слишком глубокой и темной, и в конце концов сестра не вынесла одиночества. Не вынесла заключения в себе самой.
Тогда считалось, что нет никаких козлов отпущения, нет виноватых, виновата только депрессия.
Сегодня Хуртиг знал, что это неправда.
Виноватым было и оставалось общество. Внешний мир оказался слишком жестким для сестры. Он обещал ей все, но на деле не смог предложить ничего. И не смог помочь ей, когда она заболела. Тот мир, который теперь считается политически дисфункциональным.
Мир, где выживает сильнейший, а слабый пусть справляется как может.
Сестра убедила себя, что она – слабая, и потому ушла из жизни.
Если бы он понимал это тогда, он, может быть, сумел бы помочь ей.
Хуртиг встал с кресла, сходил на кухню. Пока он доставал из холодильника следующую бутылку пива, мысли с новой силой закрутились по кругу. Как всегда, когда он думал о сестре.
С бутылкой он вернулся в гостиную и сел за компьютер.
За первым щелчком мышью последовали еще несколько, и вскоре Хуртиг уже бездумно скользил по волнам интернета. Это как терапия. Когда он сидел за компьютером, мысли о сестре скрывались где-то у него в душе. Они будут лежать там до конца его жизни, время от времени просачиваясь на поверхность.
Если бы у нее был рак, лечение бы шло с привлечением всех ресурсов сразу, но вместо этого сестру завертело в медицинской системе, где одна рука не ведает, что творит другая. Хуртиг был уверен, что медикаменты ускорили развитие болезни.
Но настоящей проблемой было не это.
Хуртиг знал, что сестра страстно мечтала стать музыкантом или певицей, и семья поддерживала ее в этом. Но сигналы, приходящие со стороны общества, говорили: эти профессии бесперспективны. Не в них надо вкладываться. Они приходили со стороны политической системы, эти сигналы, которые распространяли профконсультанты всех мастей и которые наконец стали очевидными для всех и каждого.
Вместо того чтобы стоять на сцене, сестра зубрила экономику, которую надо зубрить, если у тебя есть способности к экономике. Все кончилось тем, что она повесилась в своей комнате в общежитии.
Только потому, что мы, все остальные, считали ее мечты не тем, во что стоит вкладываться.
Гамла Эншеде
Матч начался без пятнадцати девять, и они не успели посмотреть фильм, который она взяла в прокате. Ну и наплевать, что будет слишком поздно, подумала она. Вечер выдался счастливым, и ей не хотелось портить его препирательствами с Юханом, отправляя его спать.
Она бросила взгляд на него, лежащего на диване и едва видного под пакетами из-под чипсов, стаканчиками из-под газировки и коробочками из-под риса с мясом из какого-то из бесчисленных тайских киосков Сёдермальма. Просто не верится, сколько в него влезает, подумала она, особенно учитывая, что раньше он не любил тайскую еду. С другой стороны, он сейчас растет, вон одежда трещит по швам, и его вкусы и мысли меняются так быстро, что она не поспевает.
Его музыкальные интересы начались хип-хопом, потом вполне логично перешли к шведскому панку, какое-то время держались в опасной близости к скинхедовскому хардкору высшего градуса, после чего она, придя однажды домой, застала его слушающим Дэвида Боуи.
Жанетт улыбнулась этому воспоминанию. Звуки Space Oddity встретили ее, когда она пришла с работы, и ей сначала трудно было смириться с мыслью, что сын слушает ту же музыку, что и она сама, когда была в его возрасте.
Но сегодня вечером главное – футбол, и тут предпочтения Юхана менялись не так легко.
Он всегда болел за испанскую команду, которая сейчас заставила противников выглядеть случайными гостями в гостиной. В каждой из высших лиг у него были фавориты – всегда одни и те же, хотя ни одна команда, разумеется, не могла конкурировать с его обожаемой “Хаммарбю”. Полоски никогда не выйдут из моды, умиротворенно подумала она.
На телеэкране скоро забили первый гол. Торжествовала команда Юхана, и тот не замедлил разделить восторг игроков, вскочив с дивана.
– Yes! Ты видела? – Его лицо превратилось в одну широкую улыбку, он вскинул руку с раскрытой пятерней, и Жанетт, несколько озадаченная, ответно шлепнула его ладонь. – Класс! – Ну, – поддержала она. – Я еле успела увидеть, как они забили.
После короткой дискуссии о голе и предшествовавшей ему передаче оба погрузились в молчание, которое показалось Жанетт почти похожим на молчание с Хуртигом – молчание, в котором она чувствовала себя свободной. Она обдумывала формулировку, собираясь сказать, как она рада, что вечер удался, но только чтобы это не прозвучало слишком приторно, и тут Юхан подтвердил ее ощущения:
– Ма! Как же клево, что нам не обязательно п*здеть без остановки!
У Жанетт потеплело на сердце. Она даже не обратила внимания на сквернословие сына. Она ведь и сама не особо следит за языком. Оке не упускал случая попенять ей на это.
Момента ради она не стала бомбардировать Юхана вопросами, как обычно делала, когда они какое-то время не виделись. Может быть, ее сдержанность объяснялась тем, что она просто устала – или же слегка волновалась, общаясь с сыном.
