Он хотел крикнуть: «Сюда, ко мне! На помощь! Антуан!» Но из горла с трудом вырвался хриплый стон, однако прозвучал он так трагично, что сестра Селина, чуть не опрокинув ширму, бросилась к постели и зажгла свет.
В первую минуту она подумала, что у больного удар. Старческое лицо, уже давно принявшее восковой оттенок, побагровело; широко открытые глаза округлились, трясущиеся губы напрасно силились произнести хоть слово.
Впрочем, Оскар Тибо не обращал внимания на то, что делается вокруг. Его мозг, целиком поглощенный навязчивой мыслью, работал с безжалостной ясностью. Всего за несколько секунд он воссоздал в памяти историю своей болезни: операция, месяцы передышки, рецидив; потом постепенное ухудшение, боли, день за днем все упорнее сопротивляющиеся лекарствам. Эти детали выстроились в ряд и наконец-то приобрели смысл. На сей раз, на сей раз сомнений быть не может! И вдруг в том самом месте, где всего несколько минут назад царила уверенность, утратив которую жить дальше невозможно, — в том самом месте образовалась пустота столь внезапная, что все вышло из равновесия. Ясность сознания и та отказала: думать он уже не мог. Человеческий ум столь щедро черпает все свои соки в будущем, что в ту самую минуту, когда разрушено все, вплоть до надежды на это будущее, когда каждый взлет ума незаметно наталкивается на смерть, — никакая мысль уже невозможна.
Пальцы больного судорожно вцепились в край одеяла. Страх бешено подгонял его. Он хотел крикнуть и не смог. Его несло лавиной, как соломинку, и невозможно было уцепиться хоть за что-то; все опрокидывалось, все тонуло вместе с ним. Наконец спазма отпустила горло, страх прорвался сквозь заслон, вырвался криком ужаса, тут же придушенным…
Мадемуазель тщетно старалась распрямить спину и увидеть, что происходит, потом жалобно заскулила:
— Боже ты мой, да что это такое? Что это такое, сестрица?
И так как сестра Селина ничего не ответила, она бросилась прочь из комнаты.
Что делать? Кого позвать? А Антуана нет. Аббата! Аббата Векара!
На кухне еще сидели кухарка и горничная. Они ничего не слышали. При первых же словах старушки Адриенна осенила себя крестным знамением, а Клотильда, не мешкая, накинула шаль, застегнула ее у горла булавкой, схватила кошелек, ключ от входной двери и бросилась за аббатом.
II
Аббат Векар жил на улице Гренель, рядом с епархиальным управлением, где в данное время он возглавлял один из отделов, ведавших богоугодными делами. Он еще сидел за письменным столом.
Через несколько минут Клотильда, заехавшая за ним на такси, доставила его на Университетскую улицу.
Мадемуазель ждала их, взгромоздившись в передней на высокий стул. Поначалу священник не узнал ее, она была без накладных бандо, обычно скрывавших лоб, и зачесанные назад волосы падали прядками на воротник ночной кофточки.
— Ох, — простонала она, — идите скорее, господин аббат. С вами он будет хоть не так бояться…
Аббат кивнул ей на ходу и сразу же прошел в спальню.
Господин Тибо, откинув одеяло, порывался встать с постели, бросить этот дом, бежать во мрак, бежать от этой жестокой угрозы. Голос к нему вернулся, и он выкрикивал грубые ругательства:
— Злодейки! Суки! Шлюхи! У! У, сволочи! Коровы!
Вдруг взгляд его упал на аббата, стоявшего, как в раме, в ярко освещенном проеме двери. Больной ничуть не удивился, только на мгновение прервал свой крик:
— Не вас! Антуана! Где Антуан?
Бросив шляпу на стул, аббат быстрым шагом подошел к постели. По его обычно малоподвижному, застывшему лицу трудно было догадаться об испытываемом им сейчас волнении, однако полуприподнятые руки и раскрытые ладони свидетельствовали о желании принести помощь. Подойдя вплотную к постели и не произнеся ни слова, он спокойно благословил Оскара Тибо, в упор на него смотревшего.
Потом в тишине раздался негромкий голос священника:
«Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum… Fiat voluntas tua sicut in caelo et in terra…» [63]
Господин Тибо затих. Глаза его перебегали с сиделки на аббата. Вдруг губы обмякли, лицо исказилось гримасой, как у готового зареветь ребенка, голова перекатилась влево, вправо, потом бессильно ушла в подушку. Теперь из груди его через равные промежутки вырывались рыдания, похожие на саркастический смех. Но и они смолкли.
Аббат подошел к сестре Селине.
— Он сейчас сильно страдает? — спросил он вполголоса.
Нет, не особенно сильно. Я как раз сделала ему укол, обычно боли начинаются после полуночи.
— Хорошо. Оставьте нас одних… Но, — добавил он, — позвоните врачу. — И махнул рукой, как бы говоря, что тут он, увы, не всемогущ.
Сестра Селина и Адриенна бесшумно вышли из спальни.
Казалось, больной задремал. Еще до прихода аббата Векара он несколько раз погружался в полусон-полузабытье. Но эти внезапные провалы длились недолго; его сразу выбрасывало на поверхность, где поджидал страх, и он в приливе новых сил начинал буйствовать.
Аббат интуитивно почуял, что передышка будет недолгой и следует ею воспользоваться. Кровь бросилась ему в лицо: среди всех своих обязанностей священнослужителя больше всего он страшился напутствия умирающим.
Он снова подошел к постели:
— Вы страдаете, друг мой… Вы проходите жестокий час… Не оставайтесь же наедине с самим собой: откройте ваше сердце богу.
Больной, обернувшись, так пристально и так боязливо посмотрел на своего духовного наставника, что тот невольно моргнул. Но взгляд больного горел гневом, ненавистью, презрением только одну секунду, и страх снова зажегся в глазах. На этот раз выражение тоскливого ужаса было столь непереносимо тяжко, что аббат невольно опустил веки и полуотвернулся.
Зубы умирающего громко стучали, он пролепетал:
— Ой-ой-ой! Ой-ой-ой! Боюсь…
Священник овладел собой.
— Я затем и пришел сюда, чтобы вам помочь, — ласково проговорил он. — Давайте сначала помолимся… Призовем господа, пусть он сойдет на нас… Помолимся вместе, друг мой…
Больной прервал его:
— Но ведь! Видите! Я… я… я скоро… (Он испугался, у него не хватило мужества выразить свою мысль точнее и тем как бы бросить вызов смерти.)
Он вперил странный взгляд в самый темный угол спальни. Где найти помощь? Вокруг него сгущался мрак. Он испустил крик, прозвучавший в тишине как взрыв, и аббату почему-то стало легче. Потом больной, собрав последние силы, позвал:
— Антуан! Где Антуан? — И так как аббат успокоительно протянул к нему руку, он снова крикнул: — Оставьте вы меня в покое! Антуан!
Тогда аббат счел нужным переменить тактику. Он выпрямился, скорбно посмотрел на своего духовного сына, выбросив вперед руки, словно заклиная бесноватого, и благословил его вторично.
Спокойствие аббата окончательно вывело из себя Оскара Тибо. Он приподнялся на локте, хотя поясницу буквально разрывала боль, и погрозил кулаком.
— Злодеи! Сволочи! А тут еще вы с вашими побасенками! Хватит! — Потом с отчаянием в голосе добавил: — Я… Я умираю, говорю вам, умираю! Помогите!
Аббат Векар, стоя все в той же позе, не переча смотрел на больного, и хотя старик уже понимал, что жизнь его приходит к концу, молчание Векара нанесло последний удар. Его била дрожь, силы слабели, он даже не мог удержать струйку слюны, стекавшей по его подбородку, и только повторял умоляющим тоном, будто боялся, что аббат его не расслышит или не поймет:
— Я умираю… Уми-раю…
Аббат вздохнул, но даже не сделал протестующего жеста. Он считал, что вовсе не всегда истинное милосердие заключается в том, чтобы поддерживать в больном иллюзорные надежды, и когда действительно приходит последний час, единственное лекарство против человеческого страха — это не отрицать близкую смерть, которой страстно противится наша плоть, тайно обо всем извещенная, — а, напротив, глядеть смерти прямо в лицо и покорно ее встретить.
Он помолчал и, собравшись с духом, отчетливо произнес:
— А если это и так, друг мой, разве это причина, чтобы поддаваться столь великому страху?
Старик Тибо, словно его ударили по лицу, откинулся на подушки и застонал:
— Ой-ой-ой!.. Ой-ой-ой!..
Значит, все кончено: подхваченный вихрем, безжалостно кружившим его, он чувствовал, что гибнет бесповоротно, и последний проблеск сознания пригодился ему лишь на то, чтобы полнее измерить всю глубину небытия! В применении к другим смерть была просто обычной, безликой мыслью, просто словом, так же, как все прочие слова. Но в применении к нему самому оно — всеисчерпывающая данность, реальность! Ведь это же он сам! И его широко открытые глаза, лицезревшие бездну и расширенные еще умопомрачительным страхом, вдруг различили где-то очень далеко, по ту сторону пропасти, лицо священника, лицо живого человека, лицо постороннего. Быть одному, выброшенному за пределы вселенной… Одному, с глазу на глаз со своим ужасом. Коснуться самого дна абсолютного одиночества!
