— Кино! Драму! Конечно!
Иногда правильность ее черт вдруг пропадала, будто что-то исчезало под напором бури; в такие минуты рот, и без того широко открывавшийся при каждом слове, открывался еще больше, обнажая крупные белоснежные зубы и коралловые десны.
Антуан решил держаться настороже:
— Ого. Должно быть, у вас в городе хорошая труппа?
Девушка приблизила к нему лицо:
— А вы раньше уже бывали в Лозанне? (Когда она сидела в такой позе, чуть склонившись, и быстро что-то говорила, понижая голос, казалось, она спрашивает о чем-то самом интимном и сама готова открыться собеседнику.)
— Никогда.
— А вы сюда вернетесь?
— Разумеется!
На мгновение она погрузила в его глаза свой вдруг ставший жестким взгляд; потом покачала несколько раз головой и произнесла:
— Нет.
Затем подошла к печурке, открыла дверцу и собралась было подложить новую порцию дров.
— О, здесь и без того жарко, — запротестовал Антуан.
— Правда, жарко, — согласилась она, приложив к щеке ладонь. Но тут же взяла поленце, бросила его в печку, потом второе, третье. — Джек любит, чтобы было жарко, — пояснила она вызывающим тоном.
Повернувшись спиной к Антуану, она по-прежнему стояла на коленях, устремив взгляд на огонь, бивший ей прямо в лицо. День клонился к закату. Антуан ласкал взглядом эти живые плечи, затылок, волосы в нимбе огненных отсветов. Чего она ждет? Ясно, она чувствует, что на нее глядят. В абрисе лица, повернутого в полупрофиль, угадывалась улыбка. Но гибким движением тела она уже поднялась с колен. Толкнула носком дверцу печки, прошлась по комнате, заглянула в сахарницу, стоявшую на столе, плотоядным движением вытащила оттуда кусочек сахара, тут же его сгрызла, вытащила второй и протянула издали Антуану.
— Спасибо, не хочу, — засмеялся он.
— Возьмите, а то это плохая примета, к несчастью, — крикнула она и бросила ему кусок сахара, который он поймал на лету.
Их взгляды встретились. Казалось, взгляд Софии вопрошал: «Кто вы?» Даже больше: «Что произойдет между вами и мной?» Ее зрачки, ленивые, но алчные, совсем золотые под прозрачной щеточкой ресниц, вызывали в памяти песок в летние дни перед самым дождем; однако в тяжелом взгляде читалась скорее скука, чем желание. «Она из тех созданий, — думал Антуан, — что, если только прикоснешься к ней… В то же время она вас непременно укусит. А потом возненавидит. И будет преследовать вас мстительно и гнусно…»
Словно отгадав его мысли, София отвернулась и подошла к окну.
Дождь гнал остатки дневного света.
После довольно долгого молчания Антуан, чувствуя какое-то волнение, спросил:
— О чем вы думаете?
— О, я редко думаю, — призналась она, стоя все так же неподвижно.
Антуан не отставал:
— Но когда вы все-таки думаете, то о чем именно?
— Ни о чем.
Услышав смех Антуана, она отошла от окна и нежно улыбнулась. Казалось, она уже не торопится уходить. Опустив руки, она прошлась по комнате, словно бы без всякой определенной цели, и, так как очутилась перед дверью, подняла руку и рассеянно коснулась ключа.
Антуан решил, что она заперла дверь, и кровь ударила ему в лицо.
— Прощайте, — шепнула она, не подымая глаз.
И открыла дверь.
Антуан, не скрывая удивления и чуть разочарованный, пригнулся, стараясь поймать ее взгляд. И, словно эхо, отчасти чтобы поддержать начатую ею игру, он шепнул ласковым голосом, прозвучавшим как призыв:
— Прощайте!..
Но дверь уже захлопнулась. София исчезла, даже не оглянувшись.
А через мгновение он услышал шорох ее юбки, цеплявшейся за перила лестницы, и романс, который мурлыкала София, спускаясь.
XII
Мало-помалу комнатой завладела тьма.
Антуан сидел все на том же месте и мечтал о чем-то, не имея сил ни встать, ни зажечь свет. После ухода Жака прошло уже полтора часа. Невольное подозрение охватывало Антуана, хотя он старался прогнать его. С минуты на минуту росло неприятное чувство и все туже сжимало сердце; и рассеялось оно сразу же, как только он услышал на площадке шаги брата.
Войдя, Жак не произнес ни слова, казалось, он даже не заметил, что комната погружена во мрак, и устало рухнул на стоявший у двери стул. При неярких отсветах огня в печурке трудно было уловить выражение его лица. Шляпа была низко надвинута на глаза, пальто он перебросил через руку.
Вдруг он жалобно произнес:
— Оставь меня здесь, Антуан, уходи, оставь меня! Я уже совсем было решил не возвращаться сюда… — Но прежде чем Антуан успел открыть рот, он крикнул: — Молчи, молчи же, я знаю, не смей ничего говорить. Я уеду с тобой.
С этими словами он поднялся и зажег свет.
Антуан старался не смотреть на брата. Для вида он с удвоенным вниманием погрузился в чтение.
Жак вяло бродил по комнате. Бросил какие-то вещи на кровать, открыл чемодан, сунул в него белье и еще что-то. Временами он начинал насвистывать: все тот же мотив. Антуан наблюдал, как брат швырнул в огонь пачку писем, как подошел к стенному шкафу, уложил на полку разбросанные бумаги и запер его на ключ. Потом уселся в углу и, ссутулясь, втянув голову в плечи, то и дело нервно отбрасывая непокорную прядь, нацарапал несколько открыток, положив их себе прямо на колено.
Сердце Антуана упало. Скажи Жак просто: «Прошу тебя, поезжай без меня», — он без слов обнял бы брата и тут же отправился в обратный путь без него.
Первым нарушил молчание Жак. Переменив ботинки и заперев чемодан, он подошел к Антуану.
— Знаешь, уже семь часов. Пора идти.
Ничего не ответив, Антуан стал собираться и спросил:
— Помочь тебе?
— Нет, спасибо.
Говорили они вполголоса, не так громко, как днем.
— Дай-ка мне твой чемодан.
— Да он не тяжелый… Иди вперед…
Они бесшумно покинули комнату. Антуан вышел первым. И услышал за спиной, как Жак повернул выключатель и осторожно прикрыл за собой дверь.
В вокзальном буфете они пообедали на скорую руку. Жак почти все время молчал, еле притрагивался к пище, а Антуан, озабоченный не меньше брата, не нарушал молчания и даже не пытался притворяться.
Поезд уже стоял у перрона. Ожидая посадки, братья прошлись вдоль состава. Из туннеля без перерыва валили пассажиры.
— В поезде, очевидно, будет теснотища ужасная, — заметил Антуан.
Жак не ответил. Но вдруг сообщил:
— Вот уже два года и семь месяцев, как я живу здесь.
— В Лозанне?
— Нет… Живу в Швейцарии. — Они прошли несколько шагов, и Жак пробормотал: — Моя чудесная весна тысяча девятьсот одиннадцатого года…
Они прошлись еще раз от паровоза до хвоста поезда, оба молчали. Очевидно, Жак думал все о том же, потому что у него как-то само собой вырвалось:
— У меня в Германии были такие мигрени, что я буквально на всем экономил, лишь бы удрать, удрать в Швейцарию, на свежий воздух. Приехал я сюда в самый разгар весны, в мае. В горы. В Мюлленберг, это в кантоне Люцерн.
— Значит, Мюлленберг…
— Да, там я написал почти все стихи, которые печатал под псевдонимом «Мюлленберг». В то время я очень много работал.
— И долго ты там жил?
— Полгода. У одних фермеров. У двух бездетных старичков. Чудеснейшие полгода. Какая там весна, какое лето! В первый же день приезда меня очаровал вид из окна. Пейзаж широкий, чуть волнообразный, — простые линии изумительного благородства! Уходил с утра, а возвращался только к вечеру. Луга все в цвету, дикие пчелы, огромные пастбища на склонах, коровы, через ручьи перекинуты деревянные мостики. Я бродил, я работал на ходу, бродил целыми днями, а иногда и вечерами, даже ночами, ночами… — Жак медленно поднял руку, она описала в воздухе кривую линию и упала.
— Ну, а твои мигрени?
— Знаешь, мне сразу стало много легче, как только я сюда приехал. Меня Мюлленберг исцелил. Скажу больше, никогда у меня не было такой легкой, ничем не стесненной головы! — Он улыбнулся своим воспоминаниям. — Легкой и, однако, полной мыслей, планов, безумств… Думаю даже, все, что мне удастся написать в течение моей жизни, зародилось именно там, на этом чистом воздухе, в то лето. Помню дни, когда я находился в состоянии такого восторга… В эти-то дни я по-настоящему познал хмель подлинного счастья!.. Бывало — стыдно признаться — бывало, я прыгал, бегал как ошалелый, а потом бросался ничком на траву и рыдал, сладостно рыдал. Думаешь, преувеличиваю? Нет, чистая правда, помню даже, в иные дни, когда слишком наревусь, я нарочно шел домой кружным путем, чтобы промыть глаза в ручейке, — я его обнаружил в горах… — Жак потупился, прошел несколько шагов молча, потом повторил, так и не подняв головы: — Да, прошло уже два с половиной года.
Он промолчал до самого отхода поезда.
