— A-а, это вы?
«На сей раз это более чем уместно», — не мог не подумать Антуан и, оставив брата, торопливо направился в спальню.
Здесь было темно, тихо. Он толкнул приоткрытую дверь и в первое мгновение увидел лишь свет ночника, потом на подушке лицо отца. Хотя глаза были закрыты, хотя лежал он неподвижно, сомнений быть не могло: жив.
Антуан вошел.
И как только он вступил в спальню, он заметил, что у постели стоят с таким видом, будто что-то сейчас лишь стряслось, Теривье, Селина, Адриенна и еще одна, новая, пожилая, незнакомая ему монашенка.
Теривье шагнул ему навстречу из полумрака, приблизился и увел за собой в ванную комнату.
— Я боялся, что ты вовремя не поспеешь, — стремительно заговорил он. — Так вот, старина, произошла закупорка почки. Жидкость не выделяется. Совершенно не выделяется… На беду, уремия приняла спастическую форму. Я провел здесь ночь, не хотел оставлять женщин одних, но если бы ты не приехал, уж совсем было собрался вызвать санитара. За ночь было три приступа, и последний самый сильный.
— А когда почка отказала?
— Уже сутки. Во всяком случае, сестра заметила это вчера утром. И, понятно, отменила уколы.
— Н-да, — протянул Антуан, покачав головой.
Они переглянулись. Теривье без труда прочел мысли Антуана: «Если в течение двух месяцев подряд мы смело пичкали больного, у которого осталась всего одна почка, разными ядами, почему же сейчас с запозданием мы стали такие щепетильные…» Теривье нагнул голову и развел руками.
— Все-таки, старина, мы же не убийцы… При уремии морфий противопоказан!
Ясно, противопоказан… Антуан, не отвечая, кивнул в знак согласия головой.
— Ну, я бегу, — проговорил Теривье. — Позвоню после двенадцати. — И вдруг в упор: — Да, кстати, как с братом?
В золотистых зрачках Антуана зажегся огонек. Он опустил веки, потом снова их поднял.
— Поймал, — сказал он с беглой улыбкой. — Даже сюда привез. Он здесь.
Теривье запустил в бороду свою пухлую руку. Он в упор разглядывал Антуана живыми, веселыми глазами, но сейчас было не время да и не место задавать вопросы. К тому же вошла сестра Селина и принесла Антуану халат. Теривье посмотрел на сиделку, потом на своего друга и без обиняков заявил:
— Ну, я ухожу. Денек будет нелегкий.
Антуан нахмурил брови.
— Должно быть, без морфия он ужасно страдает? — спросил он сестру.
— Я ставлю ему очень горячие компрессы… И горчичники тоже… — И так как Антуана, очевидно, не совсем убедили ее слова, она поспешила добавить: — Все-таки так ему немножко легче.
— Вы хоть добавляете в компрессы опий? Нет? — Он-то отлично знал, что без морфия все равно… Но ни за что на свете он не признался бы вслух, что бессилен. — Моя сумка внизу, — обратился он к сестре. — Я сейчас вернусь. — Подтолкнув Теривье к дверям, он сказал: — Проходи!
«Что-то делает Жак?» — думал он, шагая по квартире. Он так и не успел заняться братом.
Оба врача быстро спустились с лестницы, не обменявшись ни словом. На последней ступеньке Теривье обернулся, протянул руку. Пожав ее, Антуан вдруг спросил:
— Скажи, Теривье… Только откровенно. Каков твой прогноз?.. Теперь все должно пойти быстрее, да?
— Безусловно, быстрее, если уремия усилится.
Антуан ответил энергичным пожатием руки. Он почувствовал прилив терпения, мужества. Раз это вопрос часов… Да и Жак нашелся.
Наверху, в спальне, у постели больного остались только Адриенна с пожилой монашенкой, и они не заметили, что вот-вот начнется приступ. Когда же их внимание привлекло одышливое дыхание больного, кулаки уже судорожно сжались, голова откинулась назад, так как свело шейные позвонки.
Адриенна бомбой вылетела в коридор:
— Сестра!
Никого. Она помчалась в прихожую.
— Сестра Селина! Господин Антуан! Скорее!
Крик ее услышал Жак, сидевший все это время в кабинете вместе с Шалем; не успев опомниться, он бросился в спальню.
Дверь была открыта. Он зацепился за стул. Он ничего не видел. Закрывая свет ночника, вокруг больного суетились какие-то фигуры. Наконец он разглядел лежавшее поперек постели тяжело осевшее тело, руки, хватавшие воздух. Больной соскользнул на самый край матраса; Адриенна с монашенкой старались его приподнять, но ничего не получалось. Жак бросился на помощь, уперся коленом в одеяло и, обхватив отца поперек туловища, не без труда приподнял его, потом уложил на подушки. Он ощутил прикосновение этого горячего тела, слышал прерывистое дыхание, увидел сверху неподвижную маску с белыми глазами без зрачков, глядел на нее в упор и с трудом узнавал знакомое лицо; Жак так и остался в этой позе, согнувшись, стараясь удержать сотрясавшееся от конвульсий тело.
Нервические подергивания утихали, восстанавливалось кровообращение. Бессмысленно блуждавшие зрачки появились, уставились в одну точку; постепенно возвратились к жизни глаза, и, казалось, больной заметил молодое лицо, склонившееся над ним. Узнал ли он блудного сына? И даже если настал миг просветления, удалось ли ему отсеять реальное от разорванных видений, заполнявших его бред? Губы его шевельнулись. Зрачки расширились. И внезапно в этих тусклых глазах Жак поймал знакомое по воспоминаниям выражение: раньше, когда отец хотел припомнить забытую дату или имя, взгляд его принимал как раз такое внимательно-туманное выражение, чуть начинал косить.
Жак выпрямился, опираясь на кулаки и чувствуя, как ему перехватило горло, машинально пробормотал:
— Ну как, Отец? Ну как? Как ты себя чувствуешь, Отец?
Веки г-на Тибо медленно опустились. Нижняя губа еле заметно задрожала, а вместе с ней и бородка; потом дрожь, усилившись, распространилась по всему лицу, захватила плечи, грудь: отец рыдал. Из обмякших губ вырывалось бульканье, — так булькает пустая бутылка, опущенная в воду; пожилая монашенка протянула руку и вытерла больному кусочком ваты подбородок. А Жак, не смея шевельнуться, ослепший от слез, все еще стоял, согнувшись над этой зыбящейся массой, и тупо твердил:
— Ну, ну, Отец… Как ты себя чувствуешь? А? Как ты себя чувствуешь, Отец?
Антуан, вошедший в спальню вместе с сестрой Селиной, замер на пороге, заметив брата. Он не мог понять, что произошло. Впрочем, он и не старался понять. В руке он держал градуированный стакан, чем-то наполовину наполненный. Сестра несла какой-то сосуд, полотенца.
Жак выпрямился. Его отодвинули в сторону. Занялись больным, подняли одеяло.
Он отошел в самый угол спальни. Никто не обращал на него внимания. Остаться здесь, глядеть на эти муки, слышать крики? Нет… Он подошел к дверям и, переступив порог, сразу почувствовал облегчение.
В коридоре было темно. Куда пойти? В отцовский кабинет? Он уже достаточно насладился беседой с г-ном Шалем, который, взгромоздившись на свой высокий стул, сидел ссутулясь, положив руки на колени, с таким видом, будто ждал, когда его прикончат. С Мадемуазель тоже было не легче: согнутая вдвое, с опущенной головой, она бродила из комнаты в комнату, словно потерявшая хозяина собака, увязывалась за любым, кто проходил мимо; словом, такая крохотная, ухитрялась заполнить собой всю пустовавшую квартиру.
Единственная запертая комната, где можно укрыться, — это комната Жиз. Ну так что же такого? Жиз ведь в Англии!
Шагая на цыпочках, Жак пробрался в комнату Жиз и задвинул засов.
И сразу же наступило успокоение. Наконец-то он один после целого дня и ночи этой непрерывной подневольщины!
В комнате было холодно. Электричество не действовало. Запоздалый свет декабрьского утра уже пробивался сквозь планки ставен. Как-то не сразу связал Жак это темное убежище с мыслью о Жиз. Он наткнулся на стул, сел и, зябко сложив руки, весь съежившись, ни о чем не думая, застыл в этой позе.
Когда Жак очнулся, дневной свет уже просачивался сквозь гардины, и он вдруг узнал их синенькую полоску… Париж… Жиз… За время его сна, оказывается, ожила забытая декорация. Он огляделся. Каждого из этих предметов он касался сотни раз, — тогда еще, в прежней жизни… А где же его фотография? Рядом с портретом Антуана на обоях выделялся квадрат посветлее. Значит, Жиз сняла ее? С досады? Да нет! Увезла с собой! Ясно, увезла с собой в Англию! Ох, значит, придется начинать все сначала… Он встряхнулся, как попавший в сети зверь, который при каждой попытке вырваться запутывается все сильнее. Жиз в Англии. К счастью! И вдруг он почувствовал к ней ненависть. Всякий раз, когда он думал о Жиз, он сразу же падал в своих глазах.
Ему так страстно хотелось отделаться от этих воспоминаний, что он вскочил со стула, собравшись бежать прочь из этой комнаты. Да, но он забыл об отце, об этой агонии… Здесь, по крайней мере, он наталкивается только на тень: а это почти одиночество… Он снова отошел в глубь комнаты и присел перед письменным столом. На бюваре отпечатались строчки, он узнал почерк Жиз, ее лиловые чернила… С каким-то непонятным волнением он с минуту пытался разобраться в этих письменах, идущих справа налево. Потом оттолкнул бювар. Глаза его снова наполнились слезами. Ах, забыться, заснуть… Он скрестил на столе руки и уткнулся в них лбом. Лозанна, его друзья, одиночество… Вернуться туда как можно скорее! Вернуться, вернуться…
