Том закончил говорить и посмотрел на меня. Его глаза пылали синевой.
— Ты хочешь сказать, что это что-то, что делает Клэй? — прошептала я. Мой голос дрожал. — Ты именно это хочешь сказать, Том? Но я не верю! Господи, Клэй в это лето практически всю жизнь посвятил тебе!
Том покачал головой:
— Нет. Я не знаю. Я не думаю так… я не знаю. Как ты не поймешь, что я должен узнать! Разве ты не понимаешь, что я должен пойти и, по крайней мере, попытаться остановить это? Если ты боишься, я не осужу тебя, но неужели ты не видишь, что мне нужен кто-то, кто не… находится под подозрением? Энди, Мартин просто отказывается идти, а Риз упился до бессознательного состояния. А я не могу ждать. Энди, пожалуйста…
Голос вновь прервался, слезы побежали по загорелому лицу и закапали на воротник голубой сорочки. Ворот промок с обеих сторон и над маленькой перламутровой пуговкой. Я заметила, что одна из пуговиц была раздавлена в прачечной. Слезинка дрожала, прекрасная, как бриллиант, в ямочке на горле Тома.
Мои мысленные способности отключились, а старое чувство, то старое, глубокое и простое чувство, которое когда-то взывало к Тому и на которое он отвечал, дернулось, заворчало и возродилось к жизни.
— Приготовь себе что-нибудь выпить, — сказала я. — Я буду готова через минуту.
Я пошла через холл к своей спальне и снова услышала, как он проговорил так же, как в тот вечер, когда я пришла к нему в тюрьму:
— Спасибо, Энди.
И на этот раз я ему не ответила.
Мы ехали молча в жаркой, залитой лунным светом ночи.
Грузовичок был вычищен, в нем пахло так, будто его мыли чистящей жидкостью. Том закрыл окна, ограждаясь от тяжелой, неподвижной духоты, и мы протряслись через почти пустынный город и по шоссе, ведущему к „Королевскому дубу" и повороту на Козий ручей в гудящей капсуле с холодным, но спертым воздухом из кондиционера. Как раз перед тем, как мы переехали железнодорожные пути, являющиеся границей окрестностей Пэмбертона, я успела рассмотреть освещенное табло, показывающее время и температуру, укрепленное на Первом Национальном банке Пэмбертона, здании, выстроенном из старинных кирпичей. Табло показывало 92 градуса по Фаренгейту, время 22:10. Легкое удивление заскреблось внутри оболочки из ксанакса, утомления и настоящего шока, в которой я плавала. Мне казалось, что уже середина ночи.
Том вел машину с какой-то настойчивостью, слегка наклонившись вперед. Его лицо безжалостно и четко освещалось снизу зеленым светом приборной доски, как маска из тыквы со свечой внутри. Он не смотрел на меня, казалось, он не сознавал, что я сижу рядом. Время от времени слезы все еще катились по его лицу и падали на воротник. Но слезы эти казались не настоящими, а какими-то иллюзорными, как стигматические слезы на лицах скульптур святых, как непонятные чудеса. Какая бы часть существа Тома ни оплакивала Скретча, это не был его мозг. Я чувствовала, что Том сосредоточен на той пылающей точке в верховьях ручья так же, как прощупывающий тьму прожектор. Трудно поверить, но я была почти спокойна, спеша в ночи вместе с когда-то любимым сумасшедшим к тому, что, скорее всего, было весьма опасным.
Один раз Том повернул голову, посмотрел на меня и сказал:
— Не могу обещать, что это не опасно. И насколько опасно, не знаю. Когда мы доберемся до верховьев, поближе к проволоке, я буду знать лучше. Если окажется, что дело серьезное, то я оставлю тебя и отправлюсь туда один. Если ты пойдешь со мной, я приму все меры предосторожности. Я не допущу, чтобы с тобой что-то произошло.
— Я не боюсь, — спокойно ответила я и поняла, что это действительно так.
Под утомлением, дурманом лекарства и нереальностью этой ночи уверенно, как артерия на шее, пульсировало другое чувство. Это было чувство завершения, предстоящего расчета. Так или иначе, после этой ночи я буду знать что-то о Томе, о себе и о воде Козьего ручья; отвратительный ужас, заключенный в ней, будет назван своим именем, и мы сможем произнести его и найдем способ обезвредить содержащуюся в нем смерть. Возможно, Том сумеет покончить с опасностью, возможно, она прикончит Тома. В любом случае настал конец этой грязи среди солнечной тиши болота Биг Сильвер. В любом случае Хилари будет в безопасности и мы сможем двигаться дальше. Я была согласна ехать в молчании к тому финалу, который нам предстоял. Наверно, Фрик Харпер назвал бы это чувство необходимостью завершения. Это было более простой и сильной необходимостью, чем страх перед опасностью. И кроме того, я не верила, что Том допустит, чтобы я пострадала. Даже новый Том, осыпанный бранью и полусумасшедший из-за навязчивой идеи, убережет меня.
Я повернула голову, чтобы посмотреть через заднее стекло на разворачивающуюся за нами серебряную ленту дороги, и увидела блеск темного металла. Я всмотрелась. На полке за сиденьями лежали две винтовки — старая однозарядная Тома и мой изящный маленький „рюгер". Я услышала запах свежего ружейного масла и заметила сияние недавно прочищенных стволов. Я взглянула на Тома.
— Ты не берешь с собой лук? — спросила я, а потом, поняв значение его обычной одежды, добавила. — Ты не совершил никакого ритуала? Мне кажется, для подобного дела…
— Лук, ритуалы, песни и весь этот „джаз" не принесли никому из нас никакой, к чертовой матери, пользы. Разве не так? — коротко и спокойно проговорил он.
Услышать скуку в его голосе было мучительнее, чем уловить горечь или печаль. В моей груди вспыхнула боль, но как-то глухо, как боль, приглушенная морфием. Мое тело болело от желания вернуть Тому его магию, но боль была где-то далеко.
— Может, когда мы прибудем на место, мы сможем совершить ритуал? — неуклюже предложила я. — Я помогу.
Улыбка, которой Том одарил меня, была краткой и унылой:
— Спасибо, но теперь это было бы святотатством. Я больше не могу этим заниматься. Я утратил дар. Может быть, его у меня никогда и не было. Скретч его имел, и, наверно, все, что я чувствовал, исходило от него. Все, вообще все, чему мы научились, во что верили и что любили… Это не может помочь лесам. Это не может исцелить воду. Это не может спасти моих коз. Не могло защитить Хилари. Не могло избавить ни на йоту от вони, боли и смерти наше болото. И Скретч… Я даже не мог спасти Скретча…
— Том…
— Нет. Не говори, Энди. Мне жаль, но мы не можем больше говорить на эту тему. Я все еще в состоянии остановить все это. Я владею ружьем так же хорошо, как луком и стрелами. Или паршивыми песнопениями.
На этот раз в словах Тома слышалась горечь, темная и древняя горечь, как вода в толще земли. Я почувствовала, как из глаз покатились слезы, несмотря на то что капсула, в которой я плавала, все еще сохранялась. Я беззвучно молилась, чтобы она держалась как можно дольше. Достаточно долго, чтобы я смогла перенести эту ночь.
