— Том…
— Нет. Не говори, Энди. Мне жаль, но мы не можем больше говорить на эту тему. Я все еще в состоянии остановить все это. Я владею ружьем так же хорошо, как луком и стрелами. Или паршивыми песнопениями.
На этот раз в словах Тома слышалась горечь, темная и древняя горечь, как вода в толще земли. Я почувствовала, как из глаз покатились слезы, несмотря на то что капсула, в которой я плавала, все еще сохранялась. Я беззвучно молилась, чтобы она держалась как можно дольше. Достаточно долго, чтобы я смогла перенести эту ночь.
После долгого молчания мы достигли поворота к владению „Королевский дуб", Том замедлил скорость и свернул. Мы загрохотали по узкой, сильно заросшей черной грунтовой ленте дороги на хорошей скорости и с ярко светящими фарами. Я ожидала, что он выключит свет и снизит скорость до предела, когда мы приблизились к поляне, на которой раскинулся огромный охотничий дом, но он этого не сделал. Том почувствовал мой вопрос и ответил:
— В „Королевском дубе" никого нет. Чип предоставляет служащим отпуск на две последние недели августа перед открытием охотничьего сезона. Кроме того, я проехал сегодня вечером мимо его городского дома: у старины Чипа званый обед. Выглядит так, будто на нем присутствует половина начальников с завода „Биг Сильвер". Я насчитал семь высших чинов службы безопасности. Нам нечего бояться, что кто-то увидит или услышит нас до того, как мы подберемся к лагерю лесозаготовщиков, а может, даже и после этого. Сегодня днем Скретч не заметил здесь никаких признаков жизни. — Том засмеялся безобразным смехом. — Никаких признаков жизни вообще.
Так же, как и в ту ночь, казавшуюся теперь отдаленной на целую вечность, ночь, когда мы приехали в поместье „Королевский дуб" во время зимнего солнцестояния — о, та ночь осыпанного звездной пылью волшебства! — мы проехали мимо величественного темного дома, посеребренного сейчас обильно льющимся лунным светом, и направились дальше по изрытой колеями меже в поле черно-зеленых соевых бобов к более темной линии приречных болот. Том не сказал ни слова, пока не остановил грузовичок на поляне на берегу Козьего ручья там же, где он ставил его в ту ночь. Мы вышли из машины в том же безмолвии, как и тогда, я помнила то безмолвие и хруст моих высоких серебряных каблучков по покрытой ледяной корочкой коричневой траве, помнила звук моего дыхания и медленный, глухой стук сердца. В ту ночь, когда мы спускались по берегу к месту, где стоял маленький ялик, Том держал меня за руку, а на другой руке нес покрывало из норок. Теперь он нес две винтовки и не подал мне руки. Мы спустились с берега, но не сели в лодочку. Я вспомнила, что в ту зимнюю ночь дикий, не поддающийся контролю смех клокотал в моем горле, как шампанское. Теперь мое горло давила еле сдерживаемая печаль и боль, а под ними вновь рождался страх.
— Как далеко мы ушли, — сказала я самой себе. — Какой долгий, ужасный, черный путь мы проделали.
Я не замечала, что произношу это вслух, до тех пор, пока Том не ответил тихо:
— И вправду долгий путь.
Мы стояли в белой от лунного света ночи и смотрели через обмелевший за лето ручей на остров, где огромный, красивый, темный полог Королевского дуба четко и чудовищно вырисовывался на звездном небе. Не знаю, что видел Том под этими кафедральными ветвями. Я же видела прыгающий огонь костра и сияние слитых воедино обнаженных тел, слышала ликующий смех изобилия радости. Я отвернулась от дерева. Том последовал за мной.
— Отсюда мы идем вверх по ручью, — произнес он. — Ты никогда не была так далеко отсюда, я тоже не хожу туда. Но раньше, когда был молодым, ходил с Клэем. До того, как он сдал землю в аренду лесозаготовительной компании. Я знаю дорогу. Это нетрудный поход. Здесь небольшая гряда идет в основном параллельно ручью, дорога крепкая, без большого подлеска. При лунном свете это будет не труднее, чем гулять на заднем дворе твоего дома. Около трех миль мы пойдем в сторону, по рукаву ручья, который отходит влево. Он протекает прямо по главной просеке лагеря лесозаготовителей, если я правильно помню, а отделяется от ручья в самых его верховьях. Когда мы выйдем на этот рукав, то начнем красться, а может, даже поползем. К тому времени я буду знать наверняка. Это недалеко. Я пойду впереди. Если я сочту нужным, то оставлю тебя там, у ответвления ручья. Если я попрошу тебя об этом, то возвращайся назад, поезжай на грузовичке в город и привези Клэя. Но, может, мне и не придется этого делать.
— Том, я не смогу вернуться через весь этот лес одна. — Мой страх стал острее. — Ты не можешь оставить меня там, в верховьях…
— Ты можешь идти по следу так же хорошо, как любой из нас, лучше, чем Мартин. Я видел, как ты это делаешь. Все, что тебе нужно будет сделать, это идти вдоль ручья до Королевского дуба. Энди, не подводи меня теперь. Здесь — конец этого дела. Здесь мы начнем останавливать его, если его можно остановить. Мы делаем это ради… Хилари, если ты не можешь сделать это ради меня. Соверши это для Хилари и для себя.
— Тогда пошли, — решила я и удивилась, что улыбаюсь. — Если это будет лишь половина той ночи, какую ты устроил Тиму Форду, то я не хотела бы пропустить ее ни за что на свете.
Его ответная улыбка коротко вспыхнула в темноте:
— Да, ничего себе ночка была.
Мы шли без перерыва более часа. Том двигался быстро и бесшумно, его ноги уверенно ступали по мягкой сухой почве гряды, но теперь он не был абсолютно бесшумен, и я не теряла его в громаде болотного леса, как это было однажды, когда я вышла вместе с ним в лес ночью. Вначале, несмотря на мои кроссовки на толстой подошве, у меня были затруднения с устойчивостью шага по губчатой, усеянной хвоей и листьями почве, и я была уверена, что меня можно слышать на мили вокруг. Но казалось, что Тома это не беспокоит. Он нес винтовки и ровно шагал, не оборачиваясь, будто был уверен, что я не отстала. И я не отставала, даже если вначале мне было трудно дышать и пот пропитывал мои джинсы и рубашку с длинными рукавами, я мрачно брела за Томом, не слыша ничего, кроме стука сердца и топота ног, морщась от производимого мной шума. Время от времени Том поднимал свободную руку к лицу, и я решила, что он все еще беззвучно оплакивает своего друга, но я не слышала от него ни звука.
Постепенно шум из-за моей неуклюжести как будто упорядочился и со временем уменьшился, тяжело работающее сердце нашло свой ритм, и живая тишина болота Биг Сильвер заполнила мои уши и проскользнула в мозг, тишина, полная жизни, которая, казалось, усиливалась вокруг меня, не нарушаемая ночными звуками. Я услышала тысячи шорохов, всплесков, щелканий, свистов, писков, кваканий, тиканий, которые сливались в ночную музыку болота. Один раз я услышала вдали рев большого гейтора, глухой и призрачный над водной гладью невидимый панический бег белохвостов, спасающихся от чего-то, неземной охотничий клич парящей совы и серебряное глиссандо козодоя. Под этими звуками слышалось шуршание цикад — непрерывный ритм, похожий на биение сердца, а под ним — какое-то высокое, пульсирующее, сонное жужжание, которое, казалось, исходит из самой земли. Вскоре я почувствовала, что начинаю двигаться в этом ритме, плыву сквозь густой, темный, бормочущий воздух болота так легко и естественно, как сквозь теплую воду. И ночь эта стала похожей на те ночи, когда мы уходили вместе с Томом в леса. Я забыла, как и тогда, существенное несоответствие поведения сорокалетней разведенной служащей колледжа, имеющей ребенка, арендованный дом и „тойоту". Я забыла боль и страх. Ночной лес завладел мной и на какое-то короткое время стал всем.
