— Ишшо мо́зги будишь нам пудрить — кровью ссать будишь. А посадить тебя си равно посодют — у нас невиновных нету. Есть только деушки невиновные, пока у них на кунки волоса не выросли.[556]
…Наконец дверь открыли. Убедились, я ли есть я.
— Подымайся на отправку.
Это уже был другой милиционер и рядом с ним другая смена.
Как ни мучительно трудно было встать, я всё же преодолел своё сопротивление и разогнулся — распрямился, придерживаясь за «тёрку»-стенку.
За дверями ждал «почётный» эскорт из двух здоровяков. Меня повели в туалет.
Я оторвал от рубашки снизу полоску ткани и использовал этот клочок… После напился из-под крана над грязной до отвращения раковиной. Из ладони, предварительно помыв руки.
И — опять бокс.
Начал приходить в себя. Где Серёга, Кимка, Витька?
Неужели и их подвергли такой же зверской «обработке»? Что произошло дома? Маму наверняка не пустили в отделение.[557] Теперь, после того как я «сознался», сам не зная в чём, меня должны отправить в тюрьму. Вот во время суда я и расскажу, как из меня выбивали всю ту чушь, которую написал чистюля-следователь со своей шайкой хулиганов. А то и бандитов. В милицейской форме.
…Вот почему «гадов» и «мусоров» так ненавидит Серёга, понял я, когда мы, все четверо, встретились перед судом, и я рассказал им о том, как меня избивали в отделении милиции. Зубами скрипит Воложанин при одном упоминании «милодии». Не единожды побывал у них и на своей шкуре испытал, наверное, то, что пришлось перенести и мне в этот раз. Однако не слышал от него об «обработках». Стыдился, полагаю, признаться в тех унижениях, когда и из него выколачивали признания. Или нас не хотел пугать.
Ну ладно, он — вор. А нас-то зачем в эту грязь и кровь затащил? Разве не предполагал, что «заводит в блудную»! Разве он не знал, чему нас там подвергнут, каким испытаниям? «Благодаря» Серёге я принёс столько горя маме! Да и не особенно приятно Славке слышать, что брат его находится в тюряге. Позор! И всё из-за меня, моего легковерия. Ну заделал мне «козу» Серёга! Я тоже — хорош. А Витька, Кимка? Кимка вообще какой-то дёрганный. Больной. Что с ним будет, если нас милиции удастся всё-таки засадить в тюрьму? А я с Витькой? Ну он-то со своей злостью выживет! Да и с Серёгой у него давно отношения вась-вась.
Все мы попали в капкан. Удастся ли вырваться?
Находясь в боксе, еле сдерживался, чтобы не разрыдаться, не завыть, как воют голодные бездомные собаки зимой в мороз.
Усугубило моё состояние и то, что вспомнилась Милочка, уж теперь-то несомненно потерянная мною навсегда, эта прекрасная девочка, в платьице с белыми горошинами и с большой куклой в руках, — такой она мне увиделась. Как на групповой любительской фотографии, сделанной, помнится, в сорок пятом году её сродным братом.[558]
Странно, однако это воспоминание и обрадовало меня. Чем? Да тем же, что живёт в Челябинске на улице Свободы такая девочка, теперь уже девушка, студентка, будущий врач Людмила Малкова и она даёт мне силы выстоять в этой неравной борьбе со всеми трудностями, ожидающими меня впереди. Кто она для меня? Никто — и всё. Пока она живёт во мне, и я буду жить. Хотя, вполне вероятно, мы более уже никогда и не встретимся.
…Слёзы потекли из уголков глаз через разбитую переносицу по щеке на ухо шапки, а с него закапали на отполированный чьими-то сапогами — и мною немного тоже — пол.
Следующий (фактически уже начавшийся) день до самого позднего вечера, как я мог приблизительно определить, прошёл без всяких происшествий. Меня донимал лишь один вопрос: «Как долго они ещё будут терзать «задержанного Рязанова» в этом железном кубике?»
Есть мне совершенно не хотелось. Может быть, так подействовала следовательская и его помощников-палачей встряска? Впрочем, и раньше я мог подолгу оставаться без пищи и не испытывал чувства голода. Забегая вперёд, скажу, что эта особенность моего организма в будущем неоднократно выручала меня. И оберегала.
Поразмышляв, я пришёл к выводу: вполне возможно, что они упекут нас в тюрьму. Если такое случится, то придётся перенести, выдержать и это лихо. Напрячь все силы. Не сдаваться! Только не сдаваться, чтобы с тобой не делали, что хотят, не стать рабом. То, что произошло со мной в милиции и тюрьме (по указанию того же следователя-садиста), унизительно для мужчины, позорно. Хотя это уже давнишнее прошлое.
…А сейчас, двадцать седьмого февраля, я терпеливо ждал. И опять стал тешить себя мыслью, что всё «дело» может неожиданно повернуться в мою пользу, если удастся доказать лживость предъявленных обвинений. Ночью двадцать восьмого февраля дверь «тёрки» с бряцаньем отворили, и опять незнакомый мне милиционер назвал мою фамилию, а я по привычке продиктовал свои ФИО и всё остальное.
И вот я снова предстал пред «ласковые» очи лейтенанта. Того самого. Почти родного следователя.
Он выглядел спокойным и даже, мне показалось, благостным. И довольным.
Пригласил сесть на стул. Газету уже не подложил.
— Вот тебе бумага, и сам перепиши показания. Без отсебятины. Так, Рязанов, надо. Не перепутай: улица Карла Маркса, дом номер девятнадцать, подвальное помещение, продмагазин, двадцать второе февраля пятидесятого года. Днём. И остальное…
Я переписал и подписал.
— Почему ящик халвы не указал? Вот тут допиши.
— Теперь подпиши эти «дела».
Я и это приказание выполнил. Следователь продолжал пребывать в явно хорошем настроении и поэтому позволил себе удивить сопляка-подследственного своими уникальными способностями гадалки (или предсказателя чужих судеб): наша «преступная группа» получит сроки наказания «на полную катушку», а государство, общество избавятся от таких «вредных элементов, как Воложанин, Рязанов и иже с ними, мешающих народу строить коммунизм».
Он наслаждался тем, что добился своего: я собственноручно написал «признание» и поставил автограф на десяти папках с грифом «Дело». Он сбагрил то, что годами залежалось в двухэтажном сейфе и теперь сулило очередную звёздочку на новенькие, сверкающие серебром погоны, повышение по службе и разные блага в виде денежных вознаграждений и прочего. Обо всём этом я раньше знал, но с чужих слов и не вполне доверял подобным слухам. Сейчас — убедился.
И размышлял, не повредили ли мне палачи внутренние органы и кости (левая ключица постоянно и резко напоминала о себе). Ну синяки-то сойдут, кровоподтёки рассосутся… А вот с ключицей что-то «обработчики» сотворили неладное. Может, сильный ушиб? Или перелом?[559]
Об этом, оказывается, думал и чистюля-следователь.
— Должен тебя, Рязанов, предупредить, что, если во время приёмки в тюрьму, ты начнёшь плести о своих травмах, якобы полученных в отделе милиции от наших сотрудников, и тебя не примут, ты вернёшься к нам. Можешь догадаться, какой тебя приём здесь ждёт? О травмах, полученных тобой во время уличной драки, акт уже составлен. И подписан тобой же. Имей в виду. И учти: кто к нам попадает, дальше его путь может быть или тюрьма, или … Понял, да? На снисходительность народного суда тоже не следует надеяться. Они действуют по принципу: полезнее осудить невиновного, чем освободить из-под стражи вора или бандита. И верно рассуждают. По-государственному.
Это умозаключение следователя вызвало во мне протест, но я вовремя спохватился и не совершил ошибки — промолчал.
…Если б посторонний человек посмотрел на нас со стороны (например, если б следователь отодвинул штору с зарешёченного окна), то вполне мог бы принять нас за мирно беседующих знакомых о новом, просмотренном нами кинофильме или о прочитанной интересной книге.
«Неужели и судьи поверят всей этой абракадабре?» — думал я. — Ведь двадцать второго февраля, когда была совершена кража халвы, я весь день находился на работе. Это могут подтвердить многие ребята и документы… Но вспомнил, что коммунары, прошедшие советское судилище, отзывались о нём и заседателях всегда с неодобрением и назвыали их «кивалами».[560]
А следователь, похоже, берёт меня на пушку, что суд вынесет тот приговор, какой ему подскажет милиция. Разве так может быть? Суд совершенно не зависит ни от кого.
Когда довольный следователь все подписанные мною папки «дел» и переписанные «признания» уложил в сейф, то мне показалось, что он проявляет ко мне внимание и заботу. Он спросил, например, как я себя чувствую, не кровоточит ли нос?
Но я решил: он мой враг. И не пошёл на откровенность.
— Вот и отлично. Ещё отдохнешь, и вас отвезут на Сталина, семьдесят три.
— А что это? — спросил я.
— Тюрьма, — спокойно и даже равнодушно ответил ныне словоохотливый следователь. — А точнее — следственный изолятор.
«Неужели он искренне верит, что отправляет в тюрьму перевоспитывать преступника? — с большим недоверием подумал я. — Или его так намуштровали в учебном милицейском заведении? Что он, интересно, закончил? Какое-нибудь училище».
