В тексте вместо âme[566] стоит âne[567]; разумеется, это опечатка, но кажется, будто она сделана нарочно. В 1546 году за одну такую опечатку, оскорбительную для бессмертной души, могли сжечь и книгу и самого автора. В тот год Этьена Доле за менее тяжкое преступление, за каких-то три слова, переведенных из Платона, повесили и сожгли на костре на площади Мобер, в Париже. Но это был человек серьезный. Шутки Рабле казались безобидными. Он мог сказать все. Несмотря на эту скверную игру слов, я полагаю, что он все же верил в бессмертие души по крайней мере пять дней в неделю, а это уже много.
Панург кубарем скатился с лестницы. Ни за что на свете не вернется он к изголовью старого умирающего поэта. Он опасается «нечистой силы». Побаивается ее и Рабле. Он побаивается ее и дразнит; он дразнит ее, а в глубине души побаивается; он побаивается, а сам дразнит ее. Прежде чем отпустить какое-нибудь словцо, он прикидывается дурачком. Он облекает свои дерзости в шутовской наряд. Он нагромождает одну неясность на другую — так нимфа мутит воду в источнике, когда ее во время купанья застанут врасплох.
Затем Панург советуется по волнующему его вопросу с астрологом гер Триппой, которого по созвучию имен отождествляют с Корнелием Агриппой, астрологом и врачом, автором трактата о несовершенстве и бесплодности наук. Гер Триппа предрекает Панургу, что жена обманет его. Это целая научная консультация: перечисляются все способы гадания, имена следуют за именами — в их нескончаемом потоке можно утонуть, и Панург клянет себя за то, что зря потратил время в берлоге у долгополого этого черта. По совету брата Жана, он прислушивается к звону колоколов. Но ему так и не удается установить, что именно они говорят: «Быть тебе муженьком, муженьком, муженьком», или: «В брак не вступай, в брак не вступай, в брак не вступай».
После того как все способы гадания оказались на поверку бесполезными и обманчивыми, доблестный Пантагрюэль, дабы вывести Панурга из затруднения, позвал на совет богослова, лекаря, законоведа и философа.
Богослов, отец Гиппофадей, будучи спрошен первым, говорил прекрасно. На вопрос Панурга: «Буду ли я обманут?» — он отвечал: «Если бог захочет, отнюдь нет, друг мой». Отсюда Панург делает вывод: «Но если бог захочет, чтобы я был обманут, то я буду обманут?» Тогда, желая пояснить свою мысль, досточтимый отец внушает Панургу, что он должен взять себе в жены девушку из хорошей семьи, воспитанную в духе строгой добродетели и непорочности, набожную и богобоязненную.
— Стало быть, вы хотите, чтобы я вступил в брак с той мудрой женой, которая описана у Соломона? — заключил Панург. — Да ведь ее давно нет в живых… Во всяком случае, я вам очень признателен, отец мой.
Лекарь Рондибилис, великий знаток тайн природы, прямо заявил, что несчастье, коего заранее опасается Панург, представляет собой естественное приложение к браку. Он сравнил женщину с луной и обвинил ее в притворстве: «Под словом женщина я разумею в высшей степени слабый, изменчивый, ветреный, непостоянный и несовершенный пол (это говорю не я, а Рондибилис), и мне невольно кажется, будто природа, не во гнев и не в обиду ей будь сказано, создавая женщину, утратила тот здравый смысл, коим отмечено все ею сотворенное и устроенное. Я сотни раз ломал себе над этим голову и так ни к чему и не пришел; полагаю, однако ж, что природа, изобретая женщину, думала больше об удовлетворении потребности мужчины в общении и о продолжении человеческого рода, нежели о совершенстве женской натуры. Сам Платон не знал, куда отнести женщин: к разумным существам или же к скотам».
По этому поводу Понократ рассказывает сказку, которую рассказывали и до и после Рабле и которую вы, конечно, знаете. Вот она:
«Однажды к папе Иоанну Двадцать второму, посетившему обитель Фонтевро, настоятельница и старейшие инокини обратились с просьбой — в виде особого исключения разрешить им исповедоваться друг у друга, ибо, по их словам, нестерпимый стыд мешает им признаваться в кое-каких тайных своих пороках исповеднику-мужчине.
— Я охотно исполнил бы вашу просьбу, — отвечал папа, — но я предвижу одно неудобство. Видите ли, тайна исповеди не должна быть разглашаема, а вам, женщинам, весьма трудно будет ее хранить.
— Отлично сохраним, — объявили монахини, — еще лучше мужчин.
В тот же день святейший владыка передал им на хранение ларчик, в который он посадил маленькую коноплянку, и попросил спрятать его в надежном и укромном месте, заверив их своим папским словом, что если они сберегут ларчик, то он исполнит их просьбу, и в то же время строго-настрого, под страхом того, что они будут осуждены церковью и навеки отлучены от нее, воспретил его открывать. Едва папа произнес этот запрет, как монахини уже загорелись желанием посмотреть, что там такое, — они только и ждали, чтобы папа поскорей ушел. Благословив их, святейший владыка отправился восвояси. Не успел он и на три шага удалиться от обители, как добрые инокини всем скопом бросились открывать запретный ларчик и рассматривать, что там внутри. На другой день папа вновь пожаловал к ним, и они понадеялись, что прибыл он нарочно для того, чтобы выдать им письменное разрешение исповедоваться друг у друга. Папа велел, однако ж, принести сперва ларчик. Ларчик принесли, но птички там не оказалось. Тогда папа заметил, что монахиням не под силу будет хранить тайну исповеди, коль скоро они так недолго хранили тайну ларчика».
Грекур[568], изложив содержание этой сказки в прелестных стихах, добавил к ней не лишенную лукавства черточку. В его варианте, после того как папа, обнаружив, что ларчик пуст, не дал монахиням позволения самим исповедовать друг друга,
— Вот хорошо! Я против всяких новшеств, —Сказала тут монашка шепотком. —Куда приятнее — с духовником!
Настала очередь философа Труйогана.
— Итак, ради бога, нужно ли мне жениться? — спросил Панург.
— По-видимому.
— А если я не женюсь?
— Никакой беды в том не вижу.
— Не видите?
— Нет, или меня обманывает зрение.
— А я вижу более пятисот.
— Перечислите.
— Говоря приблизительно, заменяя определенное число неопределенным… в общем, изрядно. Я не могу обойтись без жены, черти бы меня подрали!.. Ну как, жениться мне?
— Пожалуй.
— И мне будет хорошо?
— На какую нападете.
— А если, бог даст, нападу на хорошую, буду ли я счастлив?
— В известной мере.
— А если на плохую?
— Я за это не отвечаю,
— Но посоветуйте же мне, умоляю вас. Что мне делать?
— Все, что хотите.
— А, вражья сила!
Панург выходит из терпения, но продолжает спрашивать:
— Жениться мне? Если я не женюсь, то, значит, я никогда не буду обманут?
— Выходит так.
— А если женюсь, то буду?
— Говорят, случается.
— Ну, а если моя жена окажется скромной и целомудренной, то я не буду обманут?
— Как будто бы так.
— Но будет ли она скромной и целомудренной? Вот в чем вопрос.
— Сомневаюсь.
— Но ведь вы ее никогда не видели?
— Сколько мне известно.
— Как же вы можете сомневаться в том, чего не знаете?
— Имею основания.
— А если б вы ее знали?
— Я бы еще больше сомневался.
При этих словах Панург свирепеет. Он зовет своего пажа:
— Эй, паж, золотце мое, на, держи, — я дарю тебе мою шляпу, а ты пойди на задворки и поругайся там с полчасика за меня! Я тоже за тебя когда-нибудь поругаюсь.
Великий раблезианец Мольер перенес эту сцену в «Брак поневоле»: Сганарель. Я хочу жениться. Марфуриус. Мне об этом ничего неизвестно. — Ну, так я же вам говорю. — Все может быть. — Девушка, на которой я собираюсь жениться, молода и хороша собой. — Это не невозможно. — Если я на ней женюсь, это будет хорошо или дурно? — Одно из двух. — У меня к этой девушке особая сердечная склонность. — По-видимому. — Отец отдает ее за меня. — Это возможно. — Однако ж я боюсь, как бы она потом меня не обманула. — Явление обыкновенное. — Как бы вы сами поступили на моем месте? — Не знаю. — Как же вы мне советуете поступить? — Как вам заблагорассудится.
Судья Бридуа (немудрено, если вы о нем успели забыть) был также позван на совет, но не явился. Его срочно вызвали в мирленгский парламент для объяснений по поводу одного вынесенного им приговора. Пантагрюэль, заинтересовавшись, в чем тут дело, отправился в Мирленг вместе со своими приближенными — Панургом, Эпистемоном, братом Жаном Зубодробителем и другими.
В тот момент, когда они входили в залу парламента, председатель суда Суеслов спрашивал Бридуа, как он мог вынести такой явно несправедливый приговор.
В виде оправдания Бридуа сослался на то, что он уже стар, что зрение у него притупилось, что он не так ясно различает число очков на костях, как прежде, и что при вынесении данного приговора он мог принять четыре за пять. За это он-де не отвечает, так как природные недостатки в вину не вменяются.
