до публикации статьи. Разумеется, я понимаю, что это должно оставаться между нами до тех пор, пока не выйдет номер «Эсквайра». Кстати, как вы думаете, агент вашего брата, возможно, захочет переговорить с нами о книге, которая могла бы за этим последовать? Понимаю, в этом я немного циничен. И понимаю также, что, если вдруг мы заключим с ним договор на книгу, это может вызвать у вас некоторый дискомфорт. Но в издательстве есть и другие редакторы, которые могли бы взять на себя эту работу.
— Да, сэр.
— Если это хорошо написано — а я уже ощущаю в этой истории явный подтекст Каина и Авеля, — почему бы нам самим не попытаться извлечь из этого выгоду?
В течение десяти дней, остававшихся до запланированного ужина, я пыталась погрузиться в работу, а по ночам меня мучила бессонница, против которой не помогало ни одно безрецептурное снотворное. Когда я пожаловалась Хоуи, что не сплю полноценно вот уже шесть ночей кряду — изводившие меня тревожные мысли не давали проспать больше трех часов, — он стал уговаривать меня обратиться к его врачу, чтобы получить «настоящее лекарство». Но я боялась снова начать принимать антидепрессанты и снотворные, как после смерти Киарана, чтобы не заполучить зависимость. Все это время я твердила себе: сначала я все сама объясню своим, потом к разговору подключится советник Грек, он успокоит родителей и предложит Адаму помощь, они обо всем договорятся… и только тогда я наконец смогу спать спокойно.
— Ты ходишь по краю пропасти, того и гляди, заработаешь психическое расстройство, — закричал Хоуи, увидев меня за несколько дней до семейного ужина. — Только не рассказывай, что вдруг стала примерной христианкой и теперь отвергаешь сбивающие с ног средства современной медицины?
— Я уже проходила через это в самые трудные времена. И теперь боюсь подсесть на эту гадость.
— Мы сейчас о валиуме говорим, а не о героине. Ты и раньше уже принимала валлиум и в Уильяма Берроуза[153] не превратилась. Вот… — Хоуи сунул руку в сумку и вытащил пластиковый флакон с таблетками. — Ты должна выспаться.
— Да у меня все нормально.
— Неправда. А ты еще и отказываешься от получения надлежащей медицинской помощи, как будто решила наказать себя за грехи Питера и Адама. Что там наш вероломный писака? От него по-прежнему ни слова?
— После нашего разговора полная тишина в эфире. Сегодня утром мне позвонил Сэл Грек, чтобы обсудить последние детали, и сообщил, что его люди в КЦББ слили ему информацию: у них есть неопровержимые доказательства против Адама и Тэда. Мы с Сэлом обсудили стратегический план на воскресный вечер. Он прибудет часов в девять и будет сидеть в баре, а я, как только его увижу, все выложу своим, чтобы можно было сразу подозвать его, когда папа начнет распаляться.
— Делайте, как решите. Для меня главное, чтобы Сэл вмешался, если они начнут во всем винить тебя. Это ты должна мне пообещать. Это и еще одно: сегодня вечером перед сном ты примешь две таблетки валиума, а завтра вечером еще две. Тебе обязательно нужно отдохнуть, перед тем как приниматься за эти семейные разборки.
Но в тот вечер я так и не притронулась к таблеткам, потому что на меня навалилось страшное отчаяние. Вернувшись домой после ужина с Хоуи, я обнаружила в своем почтовом ящике письмо от Дункана, с почтовым штемпелем Хартума, на этот раз напечатанное на машинке, полное красочных деталей. Ближе к концу тон письма внезапно менялся. Это было — на целую страницу с одинарным интервалом — признание в любви, невероятно трогательное. Дункан писал, что, конечно, сильно тоскует по мне, но такая длительная разлука помогла ему разобраться в себе и прояснить чувства, которые он подавлял годами.
Мы так до сих пор и не познакомились по-настоящему близко, и сейчас я страшно жалею, что, наплевав на все, не прервал поездку и не вырвался хоть ненадолго в Нью-Йорк в те несколько недель, когда ты была загружена работой. Но, пожалуйста, знай, что я тоскую по тебе и очень хочу вернуться, и хотя осталось всего восемь недель, мне они кажутся вечностью… а сейчас я заканчиваю, перечитывать не буду, хочу, чтобы ты прочитала именно то, что выплеснулось из моего сердца, то, что я чувствую — а чувствую я, что нам выпал шанс, какой бывает один-два раза в жизни, и можешь называть это бредом мужика, одичавшего от одиночества в паршивой дыре южнее Сахары, но я знаю: нам суждено быть вместе… и да, я выпил, немало выпил, а последние четыре стакана виски были явно лишними… дешевая индийская бурда, и настроение она не поднимает, но это практически единственный бальзам, доступный мне сейчас.
Дальше Дункан сообщал, что к тому времени, когда я буду читать это письмо, он уже, вероятно, вернется в Каир, и я могу отправить ему письмо или телеграмму до востребования на адрес отделения «Американ Экспресс». Потом снова шли слова о том, как он меня любит, а заканчивалось письмо постскриптумом: А не пожениться ли нам через неделю после того, как я вернусь? Учти, это не пьяная болтовня под пара́ми бомбейского виски.
Возможно, причина была в выматывающей неделе без сна. Или в призраке надвигающейся семейной драмы, до которой оставалось всего сорок восемь часов, и в остром ощущении того, что я не могу, не имею права думать сейчас о себе и о своем счастливом будущем с любимым человеком. А может быть, признания Дункана, безудержные, по-пьяному надрывные, заставили меня разразиться слезами. Измученная, с натянутыми до предела нервами, я думала: Как ты посмел все это мне написать, вечный ты странник? Ты, стало быть, хочешь, чтобы я ждала на берегу, пока ты будешь носиться с места на место, как перекати-поле? Если так, значит, рано или поздно ты неизбежно разобьешь мне сердце. Но я не могу этого допустить, я просто больше не выдержу, не переживу такой боли.
Я посмотрела на часы. Почти полночь. Я подумала: приму валиум и лягу спать. Но тут взбунтовалась та частичка меня, которая действовала сейчас на обезумевшем от бессонницы автопилоте, она-то и решила всерьез обидеться на романтические излияния Дункана. Я вдруг решила, что должна немедленно положить всему этому конец и перестать притворяться, что нас ждет хеппи-энд, когда Дункан наконец явится в Нью-Йорк. Правильны, думала я, мои догадки: он навсегда останется бродягой, который может красиво говорить о любви, но при этом всегда будет украдкой коситься на дверь с надписью «Выход». Лучше уж
