— Вот как? По какому же случаю?
— Да мало ли. Папа и тетя Мэриэн соберутся куда-нибудь всем семейством, а я говорю, что не поеду. Эти семейные выезды — такая тоска.
— И на ночь приходилось оставаться?
— Конечно. И не на одну. Дома никого не было, кроме меня и бабушки Медвежьей Лапы.
— Так, значит, миссис Медвежья Лапа жила у вас?
— А я тебе что говорю?
— Ты сказала не совсем так и вообще не слишком вежливо разговариваешь. Оставаться дома с миссис Медвежьей Лапой — не то же самое, что оставаться одной — у меня создалось впечатление, что эта бабушка храбро встретит сковородкой любого грабителя.
— Зачем сковородкой — у нее есть дробовик.
— Понятно. Но ее я не могу сюда пригласить, а ты, как выяснилось, еще ни разу не оставалась дома одна. Можно договориться с одной парой — ты их не знаешь, но они надежные люди.
— Мама, ну почему мне нельзя остаться одной? Как будто я маленький ребенок!
— Хорошо, дорогая, как хочешь.
(Но полностью полагаться на тебя я не собираюсь. Заплачу патрульным «Аргуса», чтобы они, помимо своего медленного обхода три раза за ночь, практически обложили дом. Я не допущу, чтобы ты стала жертвой какого-нибудь злоумышленника только потому, что считаешь себя взрослой.)
— Я хочу так.
— Хорошо. Всем нам когда-нибудь приходится брать на себя взрослые обязанности — я просто не хотела взваливать их на тебя, если ты против. Я уезжаю в понедельник, в десять утра, в Колорадо.
— В Колорадо? Что ж ты сразу не сказала? Возьми меня с собой!
— Нет, это деловая поездка.
— Я не буду тебе мешать. Можно мне будет съездить по воздушной дороге на вершину Пайке Пик?
— Ты никуда не поедешь. Ты останешься дома и будешь ходить в школу.
— Это просто свинство!
Я отсутствовала два дня и прекрасно провела время. Поначалу директорская должность немного ошарашила меня, но, когда пришло время голосовать, я попросту проголосовала так же, как Джордж — это для первого раза, потом у меня будет свое мнение.
Во время ланча мистер Гарриман посадил меня по правую руку от себя. Я не притронулась к вину и заметила, что и он тоже. На заседании он был образцом деловитости, но за столом являл собой само очарование и не говорил о делах.
— Миссис Джонсон, мистер Стронг сказал мне, что вы разделяете мой энтузиазм относительно космических путешествий.
— О да! — И больше мы ни о чем другом не говорили, встав из-за стола последними — официанты уже убирали посуду.
Мы с Джорджем ночевали в доме для гостей на полпути между Денвером и Колорадо Спрингс — на боковой дороге, не на шоссе. В постели мы обсуждали конверт номер три.
«Солнечные экраны Дугласа — Мартина вызовут самый большой переворот в американской глубинке со времен Первой Трансконтинентальной железной дороги. Повсюду начнут строиться движущиеся дороги, снабжаемые энергией от экранов Дугласа — Мартина. Эти дороги в основном будут дублировать сеть существующих федеральных магистралей — Первая вдоль Восточного Побережья, Шестьдесят шестая из Чикаго в Лос-Анджелес и так далее. Вдоль этих бегущих дорог протянутся свои города, а нынешние большие города перестанут расти и даже лишатся части населения. Бегущие дороги будут бурно развиваться до конца двадцатого века. Постепенно они отомрут, как и железные дороги, но не раньше, чем в будущем столетии».
— Морин, — заметил Джордж, — в это крайне трудно поверить. Я молчала.
— Не вижу, как это можно осуществить.
— А ты умножь тысячу миль на двести ярдов, потом переведи эту площадь в лошадиные силы. КПД прими за десять процентов. В ясные дни, когда солнце стоит высоко, избыток энергии аккумулируется, а когда солнца нет, он расходуется, заставляя дорогу двигаться. (У меня это прямо как от зубов отлетало — столько раз я решала эту задачу за тридцать четыре года.)
— Я не инженер.
— Тогда обсуди это с вашим лучшим инженером — мистер Фергюсон, кажется, его зовут? — когда вернемся домой.
— Ты настаиваешь на своем?
— Я пророчествую. Это случится не скоро — первая дорога, от Кливленда до Цинциннати, двинется лишь через несколько лет. Я говорю об этом сейчас, чтобы «Гарриман Индастриз» первые ухватились за дело.
— Я поговорю с Фергюсоном.
— Хорошо. А теперь позволь я за тобой поухаживаю — ведь ты был со мной так мил.
Вернулась я в среду и по дороге домой заехала в контору «Аргуса» к полковнику Фрисби, президенту компании.
— Я вернулась, можете снять специальное наблюдение с моего дома. Есть какие-нибудь донесения?
— Да, миссис Джонсон. Дом ваш на месте — ни пожара, ни налета, ни взлома не случилось, была только шумная вечеринка в ночь на вторник и несколько менее шумная прошлой ночью — молодежь есть молодежь. Ваша дочь вчера не была в школе — проспала, наверное: понедельничная вечеринка затянулась за полночь. Но сегодня пошла в школу и выглядит нормально. Записать специальные услуги на ваш счет или желаете расплатиться сейчас?
Я расплатилась и с легким сердцем поехала домой.
Войдя я принюхалась: дом следовало проветрить. И произвести генеральную уборку. Но это уже мелочи.
Присцилла явилась домой чуть позже четырех, настороженная — но когда я улыбнулась ей, ответила мне улыбкой. Я не стала ничего говорить по поводу беспорядка в доме, повела ее обедать и рассказала о своей поездке. Частично.
В пятницу я заехала за ней в школу и отвезла к доктору Рамси, предварительно с ним договорившись. Присцилла поинтересовалась, зачем.
— Доктор хотел посмотреть тебя еще раз через пару месяцев. Они как раз прошли.
— И он будет во мне ковыряться?
— Возможно.
— Не хочу!
— Повтори еще раз, да погромче, чтобы тебя услышали в Далласе. Потому что, если ты говоришь серьезно, придется обращаться к твоему отцу. Твой официальный опекун — он. Ну так что?
Присцилла умолкла. Примерно через час Джим вызвал меня к себе в кабинет.
— Сначала хорошие новости. Вшей у нее нет. Теперь плохие. У нее сифилис и триппер.
Я выругалась, облегчив душу. Джим покачал головой.
— Леди так не выражаются.
— Я не леди. Я старая кошелка, и у меня неисправимая дочь. Ты сказал ей?
— Родителям я всегда говорю первым.
— Хорошо, давай теперь скажем ей.
— Погоди. Я предлагаю положить ее в больницу, Морин. Не только из-за гонореи и сифилиса, а из-за того эмоционального состояния, в котором она окажется, узнав, что у нее. Сейчас-то она держится с вызовом, почти надменно — но что с ней будет через десять минут?
— Все в твоей воле, Джим.
— Позвоню в Мемориал Белла и спрошу, нельзя ли поместить ее туда немедленно.
22
СПИСОК ЭСТЕТИЧЕСКИ УСТРАНЯЕМЫХ
Меня разбудил шум. Я все еще сидела в кромешном мраке фургона, прижимая к себе Пикселя.
— Пиксель, где это мы?
— Бррумм… (Почем я знаю?)
— Тихо! — Кто-то открывал дверь фургона.
— Враг?
— Не знаю. Но не стреляй, пока не увидишь белки его глаз.
Дверь откатилась в сторону. На фоне проема возник чей-то силуэт. Я заморгала.
— Миссис Лонг?
— Кажется, да. Да.
— Извините, что так долго продержали вас в темноте. Но к нам явились прокторы Верховного Епископа, и их только что удалось сплавить, сунув им взятку. А теперь надо шевелиться — взятки хватит ненадолго. Так сказать бесчестность второго порядка. Могу я предложить вам руку?
Я оперлась на его руку — костлявую, сухую и холодную — и сошла вниз, левой рукой держа Пикселя. Человечек был маленький, в темном закрытом костюме, и походил на скелет больше, чем кто-либо из моих знакомых. Одни кости, обтянутые чем-то вроде желтого пергамента, и больше ничего. Череп был совершенно лысый.
— Разрешите представиться, — сказал он. — Доктор Франкенштейн.
— Франкенштейн, — повторила я. — Мы с вами случайно не встречались у Шваба на бульваре Сансет?
Он коротко рассмеялся, будто сухие листья зашелестели.
— Вы шутите. Это, разумеется, не моя настоящая фамилия, а псевдоним. Вы скоро поймете. Сюда, пожалуйста.
Мы находились в сводчатом помещении без окон, освещенном чем-то вроде бестеневого пенопласта Дугласа — Мартина. Мой спутник привел меня к лифту. Когда двери закрылись, Пиксель попытался сбежать, но я его не пустила.
— Нет уж, Пике. Тебе надо посмотреть, куда меня отведут, — говорила я шепотом, но мой провожатый откликнулся:
— Не волнуйтесь, миледи Лонг — вы теперь среди друзей. — Лифт пошел вниз, остановился, мы вышли и сели в пневматическую капсулу. Пролетев пятьдесят ярдов, или пятьсот, или пять тысяч, капсула замедлила ход и остановилась. Мы вышли. Другой лифт повез нас наверх. Мы очутились в роскошном салоне, где сидело с дюжину человек, а потом вошло еще несколько. Доктор Франкенштейн предложил мне удобное кресло, и я села.
