— Не понимаю, — возразил Хант. — Названные вами ученые — консультанты Совета. И если мы начнем обсуждать, они же и здесь будут спорить.
— Но вы в качестве главы Высшего Совета…
— Я ничего не понимаю в рыбах.
На экране круглые глаза, человек благодушно рассмеялся.
— Это не так важно. Главное — ваш авторитет.
— Но куда, черт побери, — Хант рассвирепел, — куда, на какую чашу весов я брошу этот авторитет! Можете вы мне это сказать?
— Конечно. За тридцать лет работы кое-какой, пусть скромный, опыт мы накопили. Скажем, красная рыба. При несколько больших первоначальных затратах…
— Ну и действуйте на основании этого опыта.
Человек помолчал, подумал. Потом решительно:
— Так нельзя. Нужно мнение Совета.
— Хорошо, — сказал Хант устало, — я ознакомлюсь. Через неделю вас устроит?
— Вполне.
Экран погас и зажегся снова.
— Метеоритный центр, — знакомая Гордину стремительная скороговорка секретаря.
— Отправьте их к Лугову, — ледяным голосом ответил Хант. — Ловить за них метеориты я не буду.
— В девять ноль-ноль прибывает «Меркурий».
— Очень хорошо. Еще что-нибудь?
— У меня все.
— Час уже потеряли и еще неделю потеряем, — сказал Хант печально. — Толковый человек, специалист, но боится ответственности. Как вы думаете, откуда это?
— От первобытных времен, — улыбнулся Гордин.
— Не скажите. Если, к примеру, на тебя несется мамонт, не очень-то успеешь сбегать к вождю племени за указаниями. Вы же обходились.
— Что делать! Оттуда и вовсе не сбегаешь.
— А при возможности?
— Конечно. За советом.
— За советом, — повторил Хант задумчиво. — Потому мы и называемся: Совет. Совет и указание, думаю, разный вещи. Впрочем, ладно. Как вы себя чувствуете?
Гордин помолчал.
— Средне.
— Будет хуже, — сказал Хант прямо. — Почти пятнадцать лет. А темп жизни высок, догонять трудно — вы скоро почувствуете. Мы, врачи, называем это психоаритмией — термин, который, к сожалению, уже можно встретить в энциклопедии.
— Профзаболевание космонавтов?
— Не только. С вами, думаю, обойдется сравнительно легко.
— Почему?
— Способность к отсеву лишней информации. Теперь о полете. Анализ материалов не закончен, пока несколько предварительных вопросов…
Он слушал внимательно, не перебивал. Но по быстрым кивкам, по замечанию, брошенному мельком, Гордин понял: все это Ханту известно. И тем ни менее он спрашивает.
Гордин улыбнулся. Председатель Высшего Совета — гений. А человеческое ему не чуждо. Отчет, стереозвуковые фильмы, диаграммы, показания приборов. Все так. Но в глубине души он надеется: есть еще что-то главное, чудо, что ускользнуло от приборов и станет известно сейчас, в разговоре.
— О планете, пожалуйста, подробнее. — Это был единственный признак, что Хант оценил лаконичность ответов. — У вас хорошая зрительная память.
Гордин откинулся в кресло, закрыл глаза. Уже не видел, как сдвинулись шторы, затеняя огромные окна. Он и Ханта не видел. Только светлую точку вдали. Она надвигалась, росла. Обозначился квадрат — серовато-белое, будто из талого снега слепленное поле. Черные тени. Но это уже были скалы Глории, корабль шел на посадку.
При всем том он помнил, что сидит в кабине Ханта. Что он должен не просто увидеть, — показать Глорию, выбрав самое основное или, пожалуй, самое личное, ибо все, что несло в себе биты информации, стало добычей автоматов. Это было их право, он не вмешивался. Они фотографировали планету в инфракрасных и ультрафиолетовых лучах, вели запись в недоступных ему внезвуковых диапазонах, снимали электрические, магнитные, гравитационные характеристики.
О чем же рассказывать? Хант не летал, во всяком случае далеко. Он поймет, но не почувствует, что это такое — первый шаг на чужой планете. И если есть награда за месяцы одиночества, за четыре постылых стены, за мертвое время и мертвое небо, за болезнь, описание которой вошло в энциклопедии, если может быть за все это награда, то одна — открытая тобой планета. Земля под ногами и неизвестность, ожидание чуда. Чудес нам и не хватает на нашей слишком известной Земле.
— Планета как планета, — сказал он. — Молодая. В атмосфере много углекислого газа, но кислород есть. Растения… Вероятно, съедобны. Преобладают резкие цвета. Красиво, хотя к контрастам нелегко привыкнуть, вначале устаешь.
— Красиво. — Хант как будто вздохнул.
— Что меня удивило… Меды. Вы видели снимки. Похожи на медведей, только гораздо больше.
— Да, — кивнул Хант. — И вашу встречу с ними видел. Почему не воспользовались оружием?
— Меды травоядные. И они не виноваты, что у них плохо с нервами.
— Полагаю, мы в этом тоже виноваты. — Хант нахмурился. — Если бы в последний момент вам не удалось их успокоить…
«Не в последний, — думал Гордин, — раньше. Стрелять было поздно. И вообще я не люблю стрелять. Что я, ковбой, что ли…»
— Никогда не слышал, чтоб оружием лечили нервы. Но вам, как врачу, конечно, виднее.
— Превосходно! — воскликнул Хант. — Согласитесь, однако, что в случае крайней необходимости…
— Крайней не было, — сказал Гордин устало. — Это удивительные существа. Они подходили ко мне так, словно знали давно. И чего-то от меня ждали.
— У нас пока нет возможности исследовать все планеты средней перспективности, — вздохнул Хант. — Особенно сейчас. Вы, наверно, слышали?
— Слышал. — Он чувствовал взгляд Ханта.
Нужно было возвращаться, но перед глазами стояло серое плато, черные зубцы скал, оранжевое низкое солнце.
— От Бута Дерри?
— И от него тоже. Машина случайно забрела к нему.
— Положим, не совсем случайно.
— Вы этого не хотели?
Хант усмехнулся:
— Не так просто. Я мог попросить, чтобы вам сопутствовал кто-то другой, не Шек. Это было мое право. Но я обратился к нему, и он выбрал маршрут. Это было его право. Или обязанность, как он ее понимает. Последний вопрос. — Хант понизил голос: — Вы достигли скорости света?
Гордин помолчал. Конечно, председатель Совета знает. Вероятно, ради этого весь разговор.
— Да.
— И что же? — Хант наклонился к нему.
— Трудно объяснить. (Объяснить не трудно, а вспоминать мучительно.) Какое-то странное сознание раздвоенности. Как будто во мне два сознания: мое и не мое. Или лучше так: нас было двое. Я жил в нашем мире. Он — в чужом.
— И что сделали вы?
— Я — ничего. Сделал он. Потянул рукоятку.
— Ну!
— Рукоятка не пошла, это было учтено в конструкции. Тогда вмешался я. Время опыта истекало, и я, как положено, убрал скорость.
